То прячась среди частокола из дрока, составляющего ограду лангедокских полей, то карабкаясь по откосу оврагов, Кавалье, прекрасно знавший местность, ускользнул от преследовавших его драгун. К полуночи он вернулся в Сент-Андеоль. Приближаясь к хутору своего отца, он услыхал необычный шум. С несказанным удивлением увидел Жан, что кони и рабочий скот, очевидно, выгнаны из своих стойл и бродят по лугу. В окнах то появлялись, то исчезали огни. Все указывало на большое движение в доме. Из трубы вырывались густые клубы дыма. Яркий свет, по-видимому от разложенного на дворе костра, бросал дрожащий отблеск на строения и деревья. Кавалье, крайне встревоженный, уже намеревался пройти к отцу, как вдруг услыхал топот нескольких лошадей. Не желая быть замеченным, он вскочил на каменную скамью и влез на густую верхушку громадного орехового дерева, ветви которого прикасались к стенам жилого дома.

Не успел он спрятаться, как пять драгун, без сомнения те самые, которые преследовали его, соскочили с лошадей у дверей хутора. В этом, обыкновенно столь спокойном, жилище царствовали теперь смятение и беспорядок. Часть драгун расположилась лагерем вокруг огня, зажженного посреди двора: ночная роса в этой горной стране даже в разгар лета бывает холодка, как лед. Всадники, сидя на поставленных ими вокруг костра боронах и сохах, болтали или напевали казарменные песенки; другие, сняв с себя камзолы, кончали чистить лошадей, привязанных за повода к гвоздям, вбитым в стену. Там и сям валялась их упряжь. Все это были солдаты сен-серненского полка: они носили зеленые мундиры, вышитые белыми шерстяными шнурами, ярко-красные жилеты и штаны и высокие крепкие сапоги с серебряными шпорами.

В кухне тоже царило сильное оживление. На очаге был разведен большой огонь. Служанки, дрожа всем телом, прислуживали сидевшим за столом драгунам. Хотя была суббота, постный день, тем не менее эти солдаты-католики, эти миссионеры в ботфортах, как их называли, вовсе не заботясь о правилах воздержания, храбро воздавали должное сытным остаткам ужина хуторянина. Четверть ягненка, поджариваемая к ужину их начальников, указывала, что они стеснялись не больше своих солдат. Пять всадников, о которых упоминалось выше, были с любопытством встречены на кухне.

– Ну, Ляроз! – обратился один из драгун к бригадиру, по-видимому, начальнику вновь прибывших. – Удачно ты поохотился? Привязал, ты к хвосту своей лошади кого-нибудь из этих охрипших воронов?

– Да нет же, тысяча чертей! Предупрежденные шумом, эти мерзкие птицы улетели. Но они оставили падаль, которую, без сомнения, все время клевали, и что еще хуже...

Но тут Ляроз прервал сам себя:

– А где господин маркиз?

– Он там, наверху, с капитаном Пулем.

– С капитаном Пулем! Стало быть, приедут и эти разбойники микелеты? – воскликнул Ляроз. – Сен-серненских драгун не заставят быть на постое вместе с подобной сволочью?

– Нет, нет, черт возьми! Они оберут нас до нитки. Их пошлют ночевать под открытым небом.

– Ну их! Я голоден. Вы... там... обождите-ка меня, – сказал Ляроз. – Я возвращусь, поговорив с маркизом.

– О да, он там наверху! – сказал драгун.

– Где же это, черт возьми, наверху? – промолвил Ляроз. Но заметив одну из служанок хутора, он обнял ее и поцеловав в шею, сказал ей:

– Вот вам задаток; теперь скажите мне, хорошенькая грешница, где мой капитан?

К своему несчастью, драгун обратился с любезностями к почтенной, пожилой женщине. Глубоко возмущенная нахальством солдата, она повернулась к нему: он увидел бледное, суровое, испещренное морщинами лицо.

– Черт возьми тьму этого вертепа! Тут не отличишь совы от голубки! – вскрикнул Ляроз, с отвращением вытирая рот, и прибавил, грубо толкая бедную женщину концом своей сабли:

– Ну, пошла, пошла, старая гугенотка! Веди меня к моему капитану, маркизу де Флораку.

Служанка взяла лампу и, идя впереди бригадира, поднялась по довольно темной лестнице, достигла площадки и открыла дверь в помещение, где находились хуторянин, его жена, сын Габриэль и дочь Селеста. Вся семья отвечала на инквизиторский допрос преподобного отца Руло, капуцина и секретаря севенского архиепископа, аббата дю Шеля. Тут же присутствовал маркиз де Флорак, капитан сен-серненских драгун, и Денис Пуль, предводитель шайки микелетов.

Комната, в которой заседало это ужасное судилище, в семье Кавалье носила название «Божьей комнаты». Уже целых два поколения посвящали эту часть помещения для гостей, которые случайно попадали на хутор. Всякий чужестранец, просивший приюта, богатый или бедный безразлично, во имя благочестивого обычая хозяев, был принимаем здесь с одинаковым вниманием, пользовался одинаковыми заботами и водворялся в этой комнате. Хуторянин, побуждаемый трогательным чувством гостеприимства, обставил эту комнату своей лучшей мебелью из того немногого, что имел.

Кровать с витыми столбиками была украшена наметом и занавесами фламандской вышивки, тогда как остальные кровати в доме были скромно убраны местной саржей. Большое прекрасное кресло с подушечками, обитое испанской кожей, предназначалось для усталого путника. Хорошо навощенный ореховый стол, сундук, богатой резной работы и аналой у постели дополняли убранство этой комнаты. На широком выступе камина стояли две большие каменные вазы. Каждое утро их наполняли цветами, все равно была ли комната занята кем-нибудь, или нет.

Трогательное внимание, указывавшее, что гостей, знакомых или незнакомых, здесь всегда ожидали. Над камином висели начертанные большими черными буквами на белом пергаменте следующие стихи Священного писания: «Раздавайте хлеб свой в изобилии, как если бы вы бросали его в вечно текущие воды, потому что после долгого времени он возвратится к вам. Не презирайте голодного и не пренебрегайте бедняком в его убожестве».

Медная лампа с тремя рожками освещала следующую картину. Маркиз Танкред де Флорак, красивый молодой человек лет двадцати пяти, в зеленом камзоле с серебряными галунами, полулежал на кровати. Небрежно опираясь на одну руку, другой он играл кончиками своих вышитых золотом шелковых шнурков. Бессознательно покачивая ногой, он разрывал шпорами своих грубых сапог красивое одеяло из персидского полотна, сохранявшееся в целости в продолжении стольких лет. На красивом лице капитана отражались скука, усталость и нетерпение.

В большом кожаном кресле, предназначенном для гостей, сидел Денис Пуль. Не принимая никакого участия в допросе протестантов, он занят был изучением плана похода и занятия местности по топографической карте Лангедока, разложенной на краю стола. Этот партизан, известный своей жестокостью и испытанным мужеством, служил многим европейским правительствам. Недавно еще он воевал в Венгрии против турок. Казалось, своим странным одеянием он хотел придать своей наружности, и без того дикой, еще более ужасающий вид. Почти все части его одежды и вооружения были добычей, снятой с убитых им врагов. На столе подле него лежал большой железный шишак, с тылу которого висела сетка из стальных колец, защищавшая затылок. Этот род шлема был отнят им у одного черкеса, дравшегося в рядах турок. Его тяжелая и широкая армянская сабля в серебряных ножнах с дамасским клинком досталась ему в знак победы над эмиром, убитым им на поединке. Его богатый толедский кинжал был им отобран во Фландрии у капитана ландскнехтов[8]. Его длинные пистолеты принадлежали Барбанаге, предводителю «барбетов» в пьемонтской войне. Его железный нагрудник и дамасский наплечник были отобраны им у генерала Немецкой империи: он носил их по-старинному, поверх своей истрепанной буйволовой кожи с рукавами, отвратительно запачканными человеческой кровью, точно рубаха мясника. Наконец, тяжелые сапоги из кордовской кожи, с длинными, от времени почерневшими шпорами, почти совершенно скрывали ярко-красные штаны и доходили ему до половины бедра. Его короткие волосы, остриженные под гребенку, были ярко-рыжего цвета, так же как и борода, брови и усы. Удар копья выбил ему один глаз, а второй, словно стеклянный, светло-голубого цвета, наливался кровью при малейшем волнении. Нос у него был толстый и мясистый. Широкий рубец фиолетового цвета бороздил его лоб, испещренный глубокими морщинами от лет и трудностей военной жизни.