– Твоя кровь обагрит сейчас песок! Где же тебе устоять против халдеев и против моего пророка!

– Когда его голова будет висеть на моем седле, – воскликнул с бешенством Пуль, поворачиваясь к Ишабоду и указывая на Ефраима, – я пригвозжу тебя к дереву, как ночную птицу, крику которой ты подражаешь.

С этими словами он приподнялся на своих коротких стременах и, вытянувшись почти до ушей своей лошади, нанес удар саблей леснику. Тот отразил удар острием своей секиры и уже приготовился ответить, но микелет так живо откинулся назад, что шлем его коснулся крестца Армака.

– Ты истекаешь кровью, кровь твоя льется! – вскричал Ефраим с жестокой радостью, видя что красная струя сочится из раны микелета. – Пророк сказал, что земля будет пить кровь филистимлянина до последней капли.

– А сказал ли тебе твой пророк, что ты умрешь от моей руки? – спросил Пуль, с живостью нанеся Ефраиму удар в бедро.

– Нет! Он предсказал мне, что я вконец размозжу кости фараону, который был силен, но уже ослабел, и что я выбью-таки меч из его рук! – воскликнул лесник, приподнимая своего Лепидота с такой силой, что конь стал почти на дыбы.

Тогда, держась левой рукой за гриву своей лошади, а правой приподымая свою тяжелую секиру, Ефраим, в эту минуту оказавшийся гораздо выше противника, благодаря своему коню, нанес ему в голову такой страшный удар, что железная шапочка разлетелась вдребезги. Микелет пошатнулся. Ефраим покончил бы с ним, если бы внезапный прыжок Лепидота не помешал ему. Лепидот вдруг почувствовал, что лошадь микелета укусила его в шею. Не слушая хозяина, он бросился на Армака и стал с яростью рвать его на куски. Широкая грудь уроженца Камарга столкнулась с грудью украинца и заставила его согнуть свои могучие колени. Видя, что партизан падает, Ишабод вскричал:

– Я брошу тебя оземь, я отдам тебя в пищу птицам небесным!..

При падении Пуль уронил саблю. Он живо вытянул кинжал и приподнялся на одно колено. Но Ефраим ринулся на него с криком:

– Я сломлю лук в твоей левой руке и выброшу стрелы из правой!

На этот раз нападение лесника было так стремительно, что Пуль повалился под тяжестью своего противника, который, обезоруженный, как и он, сжимал его правой рукой, как в тисках, а левой старался задушить его. Оба бойца оказались таким образом на земле, задыхаясь, грудь против груди. Зубы их были сжаты, пена покрывала их рот, налитые кровью глаза неподвижно смотрели друг на друга. А Ишабод, покрывая своим голосом вой ветра, выкрикивал:

– Место, которое я дам Гогу для его похорон, будет называться Долиной Костей!

Последним невероятным усилием Пуль высвободил правую руку, поднял кинжал и устремился на Ефраима. Тот, в свою очередь, опрокинул его. Теперь в этой дьявольской борьбе среди кровавой пыли он, быть может, даже взял бы верх над ним, но в эту минуту удар топором рассек голову партизана.

– Голиаф пал от слабой руки Давида! – вскричал Ишабод.

Видя опасность, грозившую Ефраиму, он сорвался со скалы, поднял с земли секиру и пришел на помощь леснику в страшную минуту.

– Слава Господу, нечестивец пал на горах Израиля!– воскликнул Ефраим. Затем, ища глазами свою лошадь, он стал звать:

– Ко мне, Лепидот! Ко мне!

Лепидот остановился на берегу реки. Дикое ржание вырвалось из его груди. Нетерпеливым копытом он взрывал песок. Вдали Ефраим и Ишабод заметили белого Армака. Спасаясь от Лепидота, он бросился в воды Геро. Скоро он исчез из виду, увлеченный потоком, обагренным его кровью.

Лесник омыл свои раны в свежей воде и перевязал их лоскутом одежды Ишабода. Затем он сел на коня, посадил мальчика позади себя и, уезжая с места битвы, проговорил мрачным голосом:

– Отныне это место будет называться Могилой Гога!..

Когда по выходе из ущелья Ефраим выехал на поле битвы, недавно еще столь шумное, он не мог побороть сильный ужас, объявший его. Туман был теперь так густ, что небо казалось покрытым вечерними сумерками. Со стороны Баржака горизонт был весь залит полосой кровавого света.

Мельница, подобно гигантскому привидению, вздымалась на гребне крутого холма над полем сражения. Два уцелевших крыла ее качались, точно две огромные руки. Ветер, все усиливаясь, поднимал там и сям целые вихри пыли. Победители, погнавшиеся за побежденными, оставили поле битвы. Мертвая тишина царила на равнине. Время от времени слышался жалобный вздох, несущийся из кучи трупов. Орлы и коршуны из всех окрестностей Ванталю описывали круги в воздухе, испуская пронзительные крики, готовые овладеть этим страшным покинутым полем.

Подъехав к каштановому дереву, которое Вилляр назначил сборным местом для своих войск, Ефраим соскочил на землю и, пустив лошадь на свободу, медленными шагами стал обходить в сопровождении Ишабода поле сражения.

Вдруг крик изумления вырвался из его груди. На одной из куч красноватого вереска, поднимавшихся то там, то здесь на этой бесплодной равнине, он узнал Селесту и Габриэля, лежавших обнявшись.

Несчастные дети, очевидно, уложены были одною пулей. В порыве нежности руки умирающих невольно соединились в последний раз. Голова Селесты покоилась на груди Габриэля, который, обняв ее ручкой, казалось, еще и теперь защищал сестренку. Прекрасные, спокойные и после смерти, черты детей светились душевной чистотой. Светлые волосы расположились сиянием вокруг головки Селесты. Если б не кровавое пятно на белом платье как раз на месте сердца, можно было подумать, что девочка спит: до того ее чудное, улыбающееся личико было спокойно.

С опущенной головой, опершись обеими руками на рукоятку своей секиры, Ефраим долго созерцал это грустное зрелище.

Когда непоколебимый воин поднял наконец голову, в его глазах, наполовину закрытых густыми бровями, блеснула слеза – единственная, пролитая им в течение многих, многих лет. Она скатилась по его загорелым щекам и потонула в густой бороде.

Ефраим взял свою секиру и медленными шагами направился к каштану, под которым тут же стал рыть глубокую яму.

Заходящее солнце, рассеяв несколько густую пелену тумана, осветило последними лучами картину, полную простоты и величия, напоминавших древние времена.

Посреди мрачной тишины, наполнявшей покинутое поле сражения, у подножия векового дерева, на краю только что засыпанной могилы, стояли на коленях Ефраим и Ишабод: они усердно молились. Неподалеку от них Лепидот, с развевавшейся от ветра гривой, казалось, созерцал эту грустную картину, жалобным ржанием выражая свое соболезнование.

Странный поединок между Ефраимом и Пулем спас королевскую армию от полного уничтожения, а Монпелье, быть может, – от смелого штурма камизаров. Предусмотрев нападение католиков, Кавалье приказал Ролану остаться со своим отрядом в качестве запаса, пока сам он, вместе с Ефраимом, преследуя остатки войска Вилляра, доберется до ворот Монпелье, который он попытается взять приступом. Но горцы Ефраима давно уже привыкли повиноваться только его приказаниям и не обращать никакого внимания на распоряжения других главарей. Мы уже говорили, как вредно отзывалось это на успехе всего дела. На этот раз поведение Ефраима имело роковое влияние на исход предприятия. Когда лесник бросился в погоню за Пулем, он крикнул своим людям следующее изречение из Св. писания:

– Пойте на святом холме, пока я буду бороться с Гогом!

Горцы немедленно сложили оружие и стали молчаливо ждать исхода поединка, предоставив Кавалье и его передовому отряду одним преследовать Вилляра, силы которого, несмотря на поражение, все-таки значительно превосходили камизаров. Молодой полководец сначала приписал отсутствие Ефраима медленному движению его людей. Чувствуя, что с одним своим отрядом он не в состоянии будет предпринять нападение на Монпелье, он сделал привал, чтобы дать горцам возможность присоединиться. Но горцы отнюдь не спешили появиться. Это-то и дало возможность маршалу выстроиться и отступить в полном порядке.

Напрасно прождав некоторое время Ефраима, Кавалье, проклиная эту неожиданную задержку, без которой он наверно уничтожил бы остатки королевской армии, поспешно бросился по следам Вилляра. Как ни пали духом солдаты, но, увидев малочисленность преследователей, они ободрились: их отступление приняло почти угрожающий вид, когда они оказались у самого Монпелье. Несмотря на всю свою смелость, Кавалье не решился сунуться под самые пушки столицы Лангедока. С наступлением ночи, он с отчаянием убедился, что остатки католической армии навсегда от него уходят, а вместе с ними, быть может, и возможность завладеть Монпелье.