А горцы, приостановившись на минуту, чтоб собраться всем, снова затянули свои псалмы и бросились вперед. Солдаты Вилляра, завидев новых страшных врагов, окаменели от ужаса.

– Пуль, возьмите своих микелетов и постарайтесь остановить их на минутку! – крикнул маршал и прибавил, обращаясь к штабным: – Это, господа, становится делом нешуточным. Но при решимости – а она есть у вас – не бывает отчаянного положения. Ну, составьте каре! Дело идет о судьбе нас всех.

Напрасно офицеры пытались исполнить его приказ: было уже поздно. Сначала далеко, потом все ближе и ближе раздавались крики: «Кавалье, Кавалье, камизары!» Это означало, что колонна мятежников подошла к королевским войскам – и их положение стало ужасным. Ефраим и его три тысячи горцев, еще не бывшие в бою, напали на них в лоб. Кавалье отбивал их сзади. Ролан теснил левое крыло к непроходимому Геро.

Несмотря на мужественное сопротивление микелетов, павших почти поголовно, горцы Ефраима мгновенно ударили на передовые ряды. Началась ужасная свалка. Припертые к реке, не ожидающие пощады от фанатиков, королевские войска дрались с отчаянной храбростью. У них чувство самосохранения преодолело невольную оторопь, которая перед тем лишала их духа таким роковым образом.

Нескольким отрядам, видевшим теперь свое спасение единственно в повиновении начальникам, удалось кое-как выстроиться и отступить в сравнительном порядке по направлению к Монпелье.

Между тем во время этой резни, залившей кровью всю маленькую равнину, под шум криков умирающих, религиозных песен, барабанного боя и мушкетной пальбы, разыгрался эпизод, ознаменовавший своим диким величием этот роковой день.

Битва была в самом разгаре. Несколько раз уже Ефраим и Пуль, влекомые друг к другу чутьем ненависти, были совсем близки, но каждый раз битва отбрасывала их обратно. И не имея возможности сойтись, обменивались только угрозами. Но вот новая случайность поставила их лицом к лицу в толпе камизаров и королевских солдат, отчаянно нападавших друг на друга. Ефраим, одетый в свою волчью шкуру, со своими взъерошенными волосами, привязанными на лбу ремнем, держал в руках тяжелую окровавленную секиру. Своими голыми мускулистыми ногами он сжимал черного Лепидота, переплывшего реку рядом с плотом.

Длинная грива сильного коня была еще мокрой. На своем широком крестце он нес Ишабода, молодого пророка шайки Ефраима. Бледный, страшно исхудалый, этот свирепый юноша, в длинной красной одежде, с которой капала кровь, одной костлявой рукой держался за лесника, другой указывал с дикой радостью на мертвых и умирающих и выкрикивал пророчества пронзительным голосом, время от времени покрывавшим страшный шум битвы.

Королевские солдаты, увидев изможденное лицо Ишабода, подумали, что это какой-то злой дух: пораженные ужасом, они бросились в толпу и не посмели тронуть Ефраима.

В эту минуту Пуль оказался лицом к лицу с лесником. Партизан, в шапочке из стальных колец, в железной кольчуге поверх буйволовой кожи, размахивал громадной армянской саблей. Он скорее лежал, чем сидел, на высоком турецком седле, стремена которого служили ему шпорами. Его белый Армак, благородный конь, прошедший с ним турецкую войну, был бодр и полон огня, несмотря на труды этого дня. Ефраим, заметив Пуля, приветствовал его криком дикой радости и ударил Лепидота плашмя секирой, чтобы перескочить через кучу трупов, которые разделяли его от микелета. Одним прыжком он очутился около него. Ишабод, указывая своей кровавой рукой на партизана, ободрял Ефраима библейскими изречениями. Но Пуль быстро повернул коня и, топча трупы и раненых, пустился по направлению к реке. Ефраим, понукая Лепидота словами и ударами каблуков, бросился вслед за ним.

– Сын человечий, поверни только лицо к Гогу – и ты погибнешь в Ендоре и станешь подобен навозу! – воскликнул лесник, размахивая секирой и ускоряя бег Лепидота.

Пуль, не отвечая ни слова, припал к своему седлу и продолжал мчаться, умеряя, однако, настолько бег Армака, чтобы не лишить совершенно Ефраима надежды догнать его. Вскоре партизан очутился на другой стороне узкого прохода, ведшего к берегам Геро. Он остановился на берегу реки на том самом месте, где Ефраим недавно устроил засаду со своими горцами. Чувствуя, что он достаточно опередил Ефраима, Пуль воспользовался этим, чтобы дать коню вздохнуть и погрузить в реку свои горячие ноздри, иссохшие губы, покрытые толстым слоем пыли ноги.

Микелет обратился в бегство вовсе не для того, чтобы спастись от Ефраима, а с тем, чтобы сделать борьбу равной, желая помериться с ним силами один на один, а не оказаться прижатым толпой реформатов-победителей. Трудно было выбрать более удобную обстановку для поединка на жизнь и на смерть. Довольно широкое пространство, покрытое песком, открывалось между рекой и холмом, на скатах которого там и сям проглядывали гранитные скалы. Геро с грустным рокотом катил свои мутные волны. Там далеко на другом берегу тянулся на горизонте бесконечный черный лес. Наконец цепь холмов, так странно расширявшаяся на этом месте, словно чтоб образовать поприще для битвы, замыкалась тут же неподалеку, обрамляя русло реки точно поясом из темных скал, мрачно отражавшихся в воде.

Заслышав галоп Ефраимова коня, раздавшийся в равнине, микелет погладил шею Армака своей волосатой рукой и, вынув из-под стальной кольчуги что-то вроде ладанки, поднес ее к губам. На лице его можно было прочесть веру, но в то же время он как будто стыдился этого.

По странному противоречию человеческой природы, этот кровожадный партизан, этот безбожник, поносивший все святое, питал необъяснимую для него самого веру в чудодейственную силу амулета, снятого им с какого-то татарского князька при его кончине.

Уже ясно можно было различить приближавшиеся дикие возгласы Ефраима и Ишабода. В два прыжка Армак донес партизана ко входу в узкое ущелье. Неподвижный, весь настороже, с поднятой саблей в руке, он ждал, надеясь напасть врасплох на лесника. Ефраим предвидел эту ловушку. Шаги его коня внезапно замолкли. Вдруг какое-то гибкое тело, ползавшее подобно дикой кошке, одним прыжком очутилось перед Пулем и в то же время огласило равнину диким криком. Сабля микелета тяжело опустилась. Но Ишабод (это был он) не был ранен. Пуль, думая нанести удар всаднику, направил его слишком высоко. Он повернулся, чтобы рассмотреть своего странного противника, а Ефраим проскользнул незаметно на своем Лепидоте. Гордый удавшейся ему военной хитростью, он вскричал:

– Он повел себя со мной, как тигр, готовый из засады броситься на свою добычу, но Предвечный спас своего слугу!

Завязалась ожесточенная борьба между двумя бесстрашными людьми. Из-за холма слышался глухой, непрерывный шум удалявшейся битвы, точно последние удары грома, доносимые горным эхом. Кипучие волны Геро с ревом ударялись о песчаный берег, теперь в них начинал отражаться темный цвет неба, мало-помалу покрывавшегося той странной туманной пеленой, которую так часто приносит с собой на юге африканский ветер сирокко.

Еще минута – и кровавый шар солнца, без единого луча, с трудом проглянул через эту рыжевато-сизую массу паров.

Стоя на громадной скале, на которой он примостился, избежав удара микелета, Ишабод со своими голыми руками и ногами со своим блуждающим взглядом казался чем-то вроде демона этих уединенных мест. Его длинные черные волосы и красная одежда развевались от ветра, печально завывавшего в кустах. Юноша-пророк испускал дикие крики, то с целью ободрить лесника, то призывая на голову микелета всякие проклятия из Священного писания.

При всей своей неустрашимости Пуль в душе проклинал присутствие Ишабода: оно казалось ему мрачным предзнаменованием. Странное дело! Кони сражавшихся, казалось, тоже испытывали жгучую ненависть друг к другу. Оба уцелевшие до сих пор, оба полные боевого огня, они страшно ржали, и уже два раза, когда Ефраим и Пуль бросались друг на друга, животные, с глазами налитыми кровью, с оскаленными зубами, в свою очередь, вцеплялись друг в дружку, с явным намерением изорвать противника в клочки. Лесник был уже ранен ударом сабли в голову, но зато его ужасная секира, прорубив железную кольчугу, Пуля, рассекла ему плечо. Ишабод воскликнул, грозно обращаясь к партизану: