– Бедняжка! – проговорил глубоко тронутый Вилляр, поднимая Туанон. – Успокойтесь. Хотя я не могу проникнуть в эту страшную тайну, но по мне, именно обдуманная жестокость его врагов служит печальным, но верным доказательством, что не скоро еще лишат его жизни. Я знаю, какое участие в судьбе Танкреда принимают Ментенон и король. Его безутешная мать умоляла меня не отступать ни перед чем в поисках ее сына. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы его найти.

Пока Психея обливалась слезами, Вилляр спросил Табуро:

– Вы, значит, все время оставались на одном и том же месте?

– Все время, сударь. По мере того, как мятеж разрастался, росло и значение их складов. Я уверен, что у них припасов более, чем на год. Там громадный запас пороха, свинца и оружия: это настоящий оружейный двор.

– Лишив их всего этого, им можно нанести решительный удар, – проговорил задумчиво Вилляр. – А узнали ли бы вы дорогу, по которой пришли?

– А на кой черт ее узнавать? – воскликнул чичисбей. – Достаточно было раз познакомиться с нею. Надеюсь, сударь, мы не считаете меня таким дураком, чтобы я снова залез в это осиное гнездо?

– Облегчая нам возможность завладеть этими боевыми запасами, вы бы оказали громадную услугу королю, – промолвил важно Вилляр. – И его величество не упустил бы случая вознаградить вас.

– Меня вознаградить! Я покорный слуга его величества и ваш, но поставить на карту голову и мои сто тысяч годового дохода! Скажите пожалуйста, что король может мне дать взамен! Сделать меня маркизом? Изволите видеть: маркиз де Табуро! Я и без этого достаточно смешон. Еще раз всунуть голову в пасть льва? Черт возьми, ни за что! Попроси меня об этом сама Психея, я ей отвечу: «Моя красавица, целую ваши ручки; тут мы вне опасности; не следует искушать Бога».

– Но, – заметил маршал, – я не могу себе объяснить причины неукротимой ненависти Кавалье к маркизу. Говорят, этот камизар человечнее других главарей. В нем даже отмечают кое-какие великодушные черты.

Табуро рассказал историю Флорака с Изабеллой.

– А, понимаю, все теперь понимаю! – воскликнул Вилляр и прибавил: – Действительно ли Кавалье пользуется среди своих славой пустого тщеславного малого?

– Он тщеславен, как павлин, – отвечал Клод. – Фанатики, у которых мы находились в плену, не принадлежат к его шайке. Они, не стесняясь, выражали свое мнение насчет спеси этого мужика. Они в нем признавали лучшего из своих генералов, или, вернее, его одного только и признавали таким, но жаловались, что он любит султаны и вышивки не хуже «сына Белиала», как они выражаются на своем отвратительном наречии.

Подумав довольно долго и не скрыв своего удовлетворения, Вилляр потер себе руки и сказал Клоду:

– Простите меня, любезный г. Табуро, я попрошу вас оставить меня на мгновение наедине с вашим другом. Это касается крайне важного для короля дела.

Чичисбей вышел, окинув маршала взглядом, полным удивления. Туанон, вытирая слезы, казалась не менее пораженной. Вилляр с Психеей остались наедине.

– Мое дорогое дитя!– обратился ласково и торжественно Вилляр к Психее, сжимая обеими руками ее руки. – Вы можете спасти жизнь Флораку, вы можете вернуть ему свободу.

– Праведное Небо! Что вы говорите, сударь? – воскликнула Психея, и лицо ее вспыхнуло надеждой.

– Повторяю, вы можете спасти жизнь Флораку и навсегда приобрести признательность его матери, которая уже глубоко тронута тем, что вы сделали для ее сына, – прибавил маршал, имея свои причины прибегнуть к этой лжи. – Но это не все. Вы еще можете оказать королю услугу, какую ему никто не оказывал до сих пор. Выслушайте меня. Ясно: дикая ревность вызывает ярость Кавалье к Флораку, так как, говорят, обыкновенно он великодушен. Ясно: этот камизар все еще любит свою Изабеллу. Ведь известно, что любовь умирает вместе с ревностью.

– Это верно, – пробормотала взволнованным голосом Психея, ощущая, как в ее душе оживает неясное чувство ненависти к Изабелле.

Вилляр внимательно следил за Психеей, на лице которой отражались все впечатления. Он медленно и с ударением произнес следующие слова:

– Но не следует увлекаться. У Кавалье двойная выгода удерживать Флорака. Он ненавидит в нем и соперника, и одного из лучших капитанов королевских войск. Поэтому, если даже предположить, что пытки прекратятся, Флорак все-таки останется в плену: он им служит драгоценным залогом... К тому же война – дело жестокое. Мы должны истребить мятежников, нужно опять показать страшный пример. А в таком случае следует ждать страшной мести со стороны этих разбойников. Если Танкред останется в их руках, можно опасаться...

– Боже мой! Они его убьют, убьют! – воскликнула с отчаянием Психея.

– К несчастью, этого можно ожидать. Ну а если предположить, что камизары сложат оружие? Тогда король согласился бы даровать им прощение, под условием, конечно, освобождения пленных и главным образом Танкреда.

– Но эти бешеные никогда не согласятся сложить оружия. Если бы вы знали, сударь, каким фанатизмом они воодушевлены!

– Я чувствую, что потребуется чрезвычайная ловкость, чтобы добиться этого не силой оружия, а более верным средством – убеждением или, лучше сказать, обольщением... Участь камизаров в руках Кавалье, их главного вождя: стало быть, действовать надо только через него. Теперь предположите, что благодаря тому обольщению, о котором я намекнул, Кавалье забывает Изабеллу и сдается королю: разве Танкред тогда не свободен, а в Лангедоке не восстановится мир?

– Без сомнения, сударь. Но что же я-то могу сделать для великих государственных выгод?

Маршал был одно мгновение в нерешительности. Предложение, которое он хотел сделать Туанон, было крайне щекотливо. При его знании страстей и света маршалу нетрудно было догадаться, что привязанность молодой девушки к Танкреду очистила ее душу, возвысила ее мысли, а он должен был сделать ей столь позорное предложение. Между тем, чем больше обсуждал он свой замысел, тем сильнее убеждался, что только ей одной, может быть, удастся провести его планы умиротворения. Итак, призвав на помощь всю свою находчивость, которая не покидала его при переговорах в более затруднительных, но не более важных случаях, он мало-помалу придал своему лицу полное сострадания выражение, а своему голосу – отеческую снисходительность. Затем, зная, что лучшее средство уничтожить возражения – самому их высказать, он с грустным видом обратился к Психее:

– Дорогое дитя мое! Прежде чем доверить вам государственную тайну величайшей важности, о которой я часто и долго беседовал с королем, необходимо, чтобы вы поняли, что я обращаюсь не к прежней беспечной, сумасбродной Психее, которую мое предложение могло бы обидеть. Я обращаюсь к полной мужества женщине, которая своей благородной преданностью восстановила себя в глазах всех, – к женщине, имя которой почтенная мать Флорака произнесла с умилением и признательностью.

Глаза Туанон наполнились слезами. Маршал продолжал:

– Теперь я вам откровенно скажу, без обиняков, каким образом вы можете спасти целую область, возвратив свободу Флораку, и заслужить вечную признательность короля.

– Я, я? – воскликнула Туанон. – Но это, сударь, шутка!

– Нет ничего серьезнее. Вы сейчас поймете. Кавалье молод и честолюбив: он не устоит пред известными предложениями, если ему их ловко преподнесет человек положительный, преданный, который мог бы ему все сказать, не возбуждая подозрений... человек, который, главное, сам был бы крайне заинтересован в успехе... Ну, словом, я только вас одну вижу, дитя мое, подходящею под все эти условия... тем более что достаточно одного вашего вида, чтобы вызвать равнодушие Кавалье к Изабелле. А вы знаете: с того мгновенья, как этот камизар не будет более любить ту девушку, его ненависть к Флораку не будет иметь цели... Ну, скажем, если бы этот мужик влюбился в вас и вы бы могли довести его до изъявления покорности королю, Танкред спасен, и в Лангедоке восстановлен мир.