– Да, да, с нами Бог! – повторили горцы, возбужденные словами Ефраима. – Вавилон наш!

– Вперед, братья, вперед! Час наступил! – повторил Ефраим и быстрым шагом направился к аббатству.

Одной рукой он держал за руку Ишабода, другой размахивал своим топором. Вся едва вооруженная толпа, без дисциплины, без плана действий, но охваченная жгучим возбуждением, бросилась по следам своего столь же отважного, сколь ослепленного вождя. Расстояние, отделявшее мятежников от аббатства, скоро было пройдено. Мятежники достигли моста, не встретив ни малейшего сопротивления, и там только заметили, что на конце моста и по бокам был воздвигнут высокий, крепкий забор из кольев для защиты прохода. Нападающие, сплотившись густой толпой перед этим неожиданным препятствием вдоль реки Тарна, тихо совещались между собой. Вдруг Ефраим первый поднял свой тяжелый топор и со страшной силой всадил его в один из кольев забора, воскликнув подобно пророку:

– Я потрясу все до самого неба!

Дровосеки последовали примеру лесничего. Их топоры уже врезывались в колья, как вдруг густой залп, направленный вплотную сквозь щели забора, вырвал из толпы несколько человек. Нападавшие на мгновение приостановились. Мертвые и раненые были перенесены на берег реки, под защиту расположенных в ряд ив, которые могли уберечь их от огня.

– Толцыте во врата храма, и отверзятся! – воскликнул Ишабод.

Вид крови, казалось, приводил его в исступление. Первый схватив топор, он опять стал рубить изгородь. Несколько новых выстрелов, направленных куда попало, не задели его.

– С нами Бог! – воскликнул Ефраим. – Он покровительствует вестнику своей воли.

Эти слова удвоили рвение нападавших. Несмотря на убийственную стрельбу, благодаря которой редели их ряды; они с остервенением работали над разрушением забора, переговаривались шепотом, боясь потерять хоть одно слово пророка или не дослышать какого-нибудь приказания Ефраима, Это угрюмое молчание, нарушаемое только огненным залпом или глухими звуками топоров и ломов, было страшнее самых отчаянных криков. Еще два камизара были выбиты из строя пулями микелетов, когда Ефраим воскликнул:

– Братья, пусть некоторые из нас, став на колени, подкопают это укрепление! Пули филистимлян не попадут в нас, а наши братья укроются под ивами, пока проход будет проложен.

Фанатики повиновались. Эспри-Сегье, Ишабод и пять-шесть камизаров, вооруженных топорами, остались с лесничим; и забор, подрытый ими у основания, был сильно расшатан. Бойницы, которые были проделаны на высоте человеческого роста, оказывались почти бесполезными: микелеты с большим трудом могли стрелять сверху вниз в мятежников, стоявших на коленях у самого основания окопа. Наконец после страшных усилий мятежникам удалось проложить себе проход. Колья упали с грохотом при бешеных криках: «Израиль! Израиль!», испускаемых камизарами. С Ефраимом во главе, они сейчас же вскочили на развалины забора и стремительно, как настоящие молнии устремились на мост.

Этот мост, длиною в двадцать футов, шириной в десять, был мгновенно запружен мятежниками, которые бросились ломать дверь аббатства, крепко загороженную изнутри микелетами, только что скрывшимися во внутренние покои монастыря. Вдруг строения аббатства, долина, горизонт, небо – все осветилось. Послышался страшный взрыв. Вода Тарна, закипев, выступила из берегов. Мост, под который, по приказанию Пуля, подвели мину, взорвало, и множество камизаров было изувечено и убито. Но сотрясение было настолько сильно, что тяжелая дверь аббатства упала по направлению к осаждавшим, увлекая за собой часть старых стен, где были вделаны ее крюки. Взрыв разрушил свод моста как раз посредине. Гугеноты, оправившись от первого страха, перебрались через образовавшийся провал, длиной не больше четырех футов: они воспользовались дверью, как висячим мостом, соединив ею два конца разрушившегося свода. Толпой устремились камизары внутрь монастыря. К великому их удивлению, двор оказался пустым. Взрыв так потряс их, что одну секунду они в нерешительности остановились, вопрошая глазами Ефраима и пророка. Лесничий, не знавший страха, воскликнул:

– Братья, на колени! Возблагодарим Бога за то, что Он благословил наше оружие.

– Брат! – обратился тихо к Ефраиму Эспри-Сегье, – почему бы не перебить филистимлян и не преподнести Богу их крови?

– Не убежали ли они? Но разве, чтоб покинуть аббатство, они не должны были пройти этот двор и мост? Разве быстрая, глубокая река не омывает со всех сторон эти строения? Разве не уничтожена единственная лодка, которая могла бы облегчить им бегство? Будем молиться, братья, пусть наши громкие голоса наполнят ужасом сыновей Ваала, которые в страхе скрываются за стенами этого нового Вавилона! Да прозвучит им наше пение, как трубный призыв последнего суда! Господь сказал: «Спалю и дом Газаэля, и дворец Банадада, и стены Газы!»

– Огонь! – крикнул с дикой радостью Эспри-Сегье. – Да, да, брат! Да не останется камня на камне от этой Ниневии!

Ефраим, опустившись на колени, запел громким голосом псалом избавления, который был повторен могучим хором камизаров, по его примеру тоже опустившихся на землю.

Во время осады аббатства, первосвященник; оставался взаперти в своей келье: преклонив колени, он молился.

Мерцание лампад освещало его мраморный лоб и щеки без тени румянца, тогда как глубокие впадины его глаз и остальная часть исхудалого лица терялись в тени. При первом шуме сражения он впал в свое обычное состояние непреодолимой тоски. Он дрожал от страха, вспоминая свою неумолимую строгость. Неукротимо смелый, он не опасался смертельной мести гугенотов: не мученический конец устрашал его, а час Божьего суда.

Порой, наперекор его воле, воинственный пыл его нрава, как ни обуздывал его, прорывался наружу. Он стремился в бой: он хотел, схватив одной рукой крест, а другой – меч, броситься на осаждающих. Но тут же он упрекал себя за эти геройские порывы, считая их святотатством, и снова погружался в бездну сомнений и ужасов.

Вдруг окно в его келье разбилось. В нем появился Пуль. Его борода и усы почернели от пороха. Поверх своей буйволовой кожи он надел железный нагрудник, голову же его покрывала железная шапка из стальных колец. В руке он держал еще дымящийся мушкет.

– Паром готов. Пойдемте, – проговорил он тихо и решительно. – Торопитесь!

– Вы покидаете аббатство и пленных? – с негодованием воскликнул первосвященник.

– Я сделал все, что требуется от солдата, не более, но и не менее. Пойдемте скорей!

Видя, что аббат не трогается, партизан добавил:

– Каждое потерянное мгновение вам обойдется в год жизни. Идете? Да или нет?

– Никогда не покину я душ, которые призван очистить от ереси.

– Если вы сейчас же не последуйте за мной, вы сами можете превратиться в душу.

– Я приказываю вам оставаться и...

– К черту! Тем хуже для вас! – воскликнул предводитель микелетов и исчез.

По нраву своему и возрасту капитан Пуль был одним из тех, которые не увлекаются своим военным долгом до ослепления и самозабвения. Старый наемник в полном значении этого слова, честный по-своему, он отважно жертвовал собой и своими людьми, но никогда не преступал границ возможного и необходимого. Он ловко и храбро сопротивлялся камизарам, пока его сопротивление имело смысл. Когда забор моста и дверь аббатства были взломаны, он понял всю невозможность дольше противостоять столь превосходящему его численностью неприятелю. Ночь была слишком темна: он не мог в темноте затеять рукопашную схватку. Кельи, расположенные вразброс, не могли быть защищаемы каждая в отдельности. Воспользовавшись суматохой среди камизаров, которая последовала за взрывом, он осторожно подготовил свое отступление, подобрав своих раненых, и укрепил подземный ход, соединявший монастырский двор с наружным садом, омываемым быстрой и в этом месте глубокой рекой. Предвидя, что заграждение некоторое время задержит камизаров, Пуль поместил своих людей на широкий паром, который был устроен из досок за несколько часов еще до нападения и был предназначен для бегства на случай поражения. После отказа первосвященника следовать за ним Пуль переместился на паром в нескольких саженях выше одного из крутых изгибов Тарна.