Оба проковыляли на причал и потерянно остановились. Вот одно из положений, когда слова бессильны.

— Не волнуйтесь, — сказал после минутного молчания дядя Эля. — Я вам все померяю и так, сантиметром, у меня есть. — И он достал из кармана портновский сантиметр.

Они пошли к киту. Члены комиссии уже были там.

— Мы ему доверяем, — показал на дядю Элю Кащеев, — он в комиссии. У вас нет возражений?

Пивень не возражал.

— Отойдите, — приказал всем дядя Эля. — Не мешайте работать! Федот Федотыч, проследите, чтобы мне не мешали работать!

Все отошли, рядом остался только Пивень. И все внимательно следили за манипуляциями заведующего магазином.

— Итак, вот… фиксируем, вот, вот, фиксируем, идите за мной, Федот Федотыч, еще раз, еще раз, вот и вот… идемте дальше, пишите, пишите, фиксируем, вот, вот, итак — комиссия, просьба подойти, последняя запись, записи столбиком, считайте, Федот Федотыч! Комиссия, не мешайте инспектору работать!

Дядя Эля никогда не ошибался при устном счете. Он спокойно смотрел на тревожное лицо председателя, на суровые лица членов комиссии, на уверенные росчерки пера в блокноте Пивня.

Пивень подвел итоги:

— Одиннадцать метров десять сантиметров…

Этого не ожидал даже председатель. Он отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.

Дядя Эля вытирал со лба бисеринки пота.

— Я протестую! — опомнился Пивень. — Я констатирую переобмер!

— Комиссия не может ошибаться! — твердо сказал председатель.

— Надо измерить рулеткой! Принесите новую рулетку! — потребовал Пивень.

— Рулетки — дефицит, — тихо сказал дядя Эля. — У нас в Арктике неважно со снабжением. Консервированные ананасы есть, рулеток нет. Я тут десятую навигацию, их не завозили ни разу. Могу измерить деревянным метром, взять его из магазина, хотя и не имею права. Им нельзя мерить чужеродные предметы, метр стирается, или, наоборот, на него чего-нибудь налипает. Но вам, Федот Федотыч, я могу пойти навстречу, если разрешит председатель.

— Разрешаю, — сказал Кащеев. Уж он-то теперь был уверен, если дядя Эля справился с заданием, имея сантиметр, то с деревянным метром он справится не хуже.

— Составляйте акт, — обратился председатель к комиссии.

— Я этот акт не подпишу, — заявил Пивень.

— Впрочем, — заметил Кащеев, — кит стандартный, и в акте нет необходимости вообще.

— Но у вас конфликтная ситуация! — кричал Пивень.

— Конфликт исчерпан.

— Я буду жаловаться!

— Как хотите, — развел руками председатель. — Это ваше право. Но комиссия составит акт о том, что кит стандартный, и я первым поставлю свою подпись. Допустить порчу продукции я не имею права. Приступайте к разделке! — приказал он бригадиру.

На ките закипела работа.

— Вы чем-то огорчены? — спросил участливо дядя Эля. — А вы видели, как они любят?

— Кто любит? — опешил Пивень.

— Киты! Выйдите в море, посмотрите брачные игры китов! Они кружат, потом идут друг к другу, приближаются — и! Они сталкиваются, вместе взмывают свечой к небу, из воды — свечой! Два гиганта! Так они спариваются и медленно опускаются в пучину. Вот.

— Ну и что? — удивленно таращил глаза Пивень.

— Что же вы, не видели никогда, как они любят, а беретесь мерить, ходите с рулеткой? Это все равно, если б я торговал, не подозревая о существовании весов! Вы были когда-нибудь раньше в Чукотском районе? Нет, у вас такой вид — сразу ясно, вы никогда не были в Чукотском районе! И больше не будете! Идите в море, пока киты любят друг друга. Это — увидеть и умереть! И забудьте об акте! Когда вы будете умирать, вы внукам сможете это рассказать! Да! Любовь китов, а не письменные доносы на них! Идите в море — вот вам мой совет, совет опытного старого берегового человека, который почти чукча. Аттау!!

«Край света, — думал Пивень, — он и есть край света, ну и народ».

Настала очередь и для него обдумывать ситуацию.

Старая яранга в конце косы была набита людьми. Алекса пригласили, потому что он свой. Здесь, в этой старой яранге, которую Алекс принимал сначала за склад, семейства Мэчинкы и Джексона Кляуля отметят Праздник кита. Этот праздник — один из нескольких в цикле чукотских праздников благодарения и должен продолжаться пять дней, если отмечать по старому обряду, как положено. Но сейчас пять дней никто не даст, люди это понимают — работать надо, время горячее, тут бы хоть один день погулять. Не для виду, а чтоб не хуже, чем у других.

Женщины внесли шкуру, на которой Алекс успел заметить кусочки китовой кожи, мяса, отщепы китового уса, обрезки с хвоста и плавников кита.

Алекс сразу понял нехитрую символику.

— О, о! — зашептали в яранге. — Ремкылин етги! Ремкылин етги![4]

Все собравшиеся обошли вокруг «гостя», затем шкуру подняли и положили на полог. Там, в главном углу висела связка охранителей — тайныквыт, древних амулетов. Туда же подвесили и маленькое игрушечное весло, оно было разрисовано черным. Краска на нем была еще свежей, ее приготовили из жидкости глаз кита и золы жертвенного очага.

Люди снова завздыхали — «гость пришел! гость пришел!» — и закрыли вход в ярангу.

Алекс спокойно всматривался в знакомые торжественные лица. Ему было радостно разделять чужой праздник, он не знал только, чем заслужил это доверие, и волновался.

Но волновались все, и Алекс не догадывался, что ему передалось общее настроение, сейчас все под властью одной идеи, дух кита витает над ними, дух удачи, и хриплый Мэчинкы запел, ему вторили остальные, но песня женщин была отдельной, или это только показалось Алексу — он не помнит…

Если б Алекс смог перевести это монотонное, как ему показалось, пение, если б он хотя бы смог разобрать слова, он удивился бы простой, незатейливой мудрости ритуальной песни, ее удивительному содержанию.

Ему уже и так передалось настроение — от темноты, легкого дымка костра, глухих ударов бубна, торжественно-радостного пения морозило кожу, он волновался. И там, где в углу были связки амулетов, он явственно увидел лицо Старого Старика, тот улыбался, был рад участию Алекса в Празднике кита, подбадривал Алекса, и он лег на шкуру, потому что дым от костра застилал глаза, и было радисту непривычно, а Мэчинкы бил в бубен, пел, в такт песни фигуры раскачивались — это был танец.

Потом вход в ярангу открыли и с песней же вынесли шкуру и те кусочки от кита, что на ней были, к морю и бросили в море вместе с пеплом костра и остатками того, что не сгорело. Алекс не заметил, что там было…

Если бы радист мог перевести, он узнал бы, что в песне у кита просили прощения за то, что его убили, и просили не обижаться, ведь убили не ради баловства, а ради еды, ради жизни, значит, это он сам пришел в гости, и спасибо, что пришел, вот сейчас мы отпускаем тебя в море, иди, но возвращайся, не уходи от наших берегов, обязательно приходи в следующий раз.

Костер горел снова, и тут принялись все дружно за обильную трапезу. Алекс не отказывался ни от чего, он ел все, что предлагали, и молчал, старался запомнить все, что видел.

Алекс возвращался по берегу океана и думал о Старом Старике и о том, что ему, Алексу, в общем-то, здорово повезло: где бы он еще смог узнать праздник благодарения, и познакомиться со Старым Стариком, и приобщиться к тому, чему он еще не знал названия?

Алекс вспомнил свою северную жизнь. По ней выходило, не задержись он тогда на Новосибирских островах (не было подмены), ему удалось бы разок побывать на юге, а не мчаться на полуостров, а теперь вот быть без материка уже пять лет, пустяк, в сущности, но, как всякий молодой северянин, он мыслит свою работу на севере от отпуска до отпуска и готовится к отпуску в течение двух с половиной лет, потому что ничего, кроме хорошего, от юга и от обилия свободного времени не ждет. Этому призрачному «хорошему» он еще тоже не знал названия и пока всего-навсего видел себя в мокром плаще за мраморной стойкой бара.