— Я об этом не думал. У меня и так голова идет кругом.

— А вы думайте. Чаще думать никому еще не вредило.

— Послушайте, Алекс, что сегодня с вами? Какая собака вас укусила? Идемте ко мне, у меня есть чего выпить!

— Успеем… я хочу прогуляться.

— Ну, пока… заходите. Хорошенькая это идея с переселением душ! Прямо переселяются?

— Ну да. И на этот счет не может быть двух мнений. Даже от Академии наук не было протестов. А раз ученые молчат — значит, соглашаются.

— А куда ученые переселяются?

— Это уж смотря кто что открыл и кто как свою жизнь прожил. Вообще-то они все праведники, значит, во что-нибудь благородное, возвышенное, в слона например.

Была темная весенняя ночь. С моря потянул ветерок, но снег давно подтаявший, тяжелый, и поземки не было. Ярко светили звезды, но луна еще находилась за большой тучей. Сильный низовой ветер — к пурге, это Алекс хорошо знал. Он смотрел на небо, ждал, когда уйдет туча, выйдет луна и станет совсем светло. Шел он не спеша по берегу к туше кита, чтобы оттуда подняться в гору к зданию почты, самым коротким путем.

Туша кита была уже разделана. Аккуратные кирпичи сала лежали вокруг. Мясо за день успели увезти на звероферму. Нетронутой, в общем-то, осталась только голова. Алекс смотрел на скелет морского исполина и думал о бренности существования, о прошедшем дне — таком удивительном и странном.

Из-за тучи выглянула луна, стало очень светло, и вдруг рядом с китом он увидел большую тень человека. Алекс подошел поближе. Он узнал Карабаса. Улыбнулся.

— Ну как голодание? — спросил он.

— Да так как-то… — Карабас хотел развести руками, но не мог и потупил глаза. В руках у него была вырезка — килограммов пять китовой грудинки.

— Нарушаем режим? При таком питании не ждите похудания.

— Да чего уж… — вздохнул Карабас, — праздник все-таки. У всех праздник, а я что ж? Идемте, котлет наделаем…

— В следующий раз. Я уже праздновал.

Они разошлись.

Грустный Карабас шел медленно, прижимая мясо к груди. Он размышлял о том, что неплохо бы пригласить кого-нибудь на ужин, но ведь все пьющие, а он нет, и ему будет нехорошо с пьяным человеком. Он живо представил себе абстрактного пьяного человека — говорливого, шумного, с красными глазами. Совсем грустно стало одинокому Карабасу.

«Наделаю-ка я пельменей и приглашу завтра на обед детей. А на второе чай с конфетами. Только надо бы к тому времени про Бармалея сочинить, совсем я с ним запутался, пора с ним кончать, дети все равно не отступятся. Итак, что же все-таки делает Бармалей на Северном полюсе, черт возьми?!»

Не хотелось Мурману портить праздник Карабасу, он все же пришел на почту. Она давно закрыта, но это его не смущало. Как и всюду, здесь висело расписание — часы работы. Но если посетитель приходил во внеурочное время, после закрытия, ему шли навстречу, понимая, что просто так человек ночью не придет.

Заведующая почтой радистка Маша жила тут же в смежной комнате, там же у нее была радиостанция, и, пройдя из своей комнаты в служебное помещение, она открывала дверь, впускала посетителя, пряталась за перегородкой, принимала официальный вид, слушала суть дела и начинала работать.

— Машенька, свяжи меня, пожалуйста, с ТЗП, — попросил Мурман.

Маша кивнула, Алекс ушел к телефону, стал ждать.

— Говорите! — крикнула она ему.

— Алло, алло! — позвал Мурман.

— Привет, дорогой! — узнал его Карабас. — Что случилось?

— Тут такие дела, — волновался Алекс, — твой Шкулин убил собаку.

— Стрелял?

— Нет, ударил ногой белую собаку, она умерла.

— Неужели посмел?

— Посмел.

— Это позор! — вдруг почему-то перешел на шепот Карабас. — Я его сильно накажу.

— Не в этом дело. Ты скажи ему, сейчас в одном доме идет камлание.

— Понял, — тихо сказал Карабас.

Мурман положил трубку. Маша вышла из своей комнаты и вопросительно посмотрела на него.

— Надеюсь, тайна переговоров сохраняется? — спросил он.

Она кивнула.

Он подошел к ней:

— Спасибо.

— А собака правда умерла? — спросила она.

— Правда.

— Это собака Мэчинкы, — сказала Маша. — Он будет переживать.

— ТЗП ему заплатит.

— За деньги такую собаку не купишь, — сказала Маша.

— Ничего не поделаешь. Больше ничего нельзя сделать. До свидания.

— До свидания. Завтра самолетов не будет — плохое метео.

— Я знаю, — улыбнулся он.

— Вам здорово не везет, почти неделю не можете улететь.

— Значит, так там решили, — и он показал на небо.

Она засмеялась:

— Не хочет вас отпускать Полуостров. Оставались бы.

— Насовсем?

— А что? Разве тут плохо?

— Вам хорошо, вы родились тут. Маша.

— Все, кто сюда приезжают, в конце концов уезжают, — сказала она.

— А Кащеев?

— Ну… — она замялась, — он почти что чукча. Он наш.

— А вот все старые полярники тоже остаются на севере. Пенсия подходит — слетают на юг, поживут в домике с садом и морем и снова улетают на север.

— Почему?

— У них уже сердце привыкло к северу. Статистика показывает — если до пенсии жил на севере, а на старости лет уезжаешь на юг, очень быстро умираешь. Другая обстановка, другой ритм жизни, эмоциональная нагрузка другая, понимаешь?

— Понимаю.

— А у меня пока никакой эмоциональной нагрузки — ни здесь, ни там.

Он пошел к двери.

— Неправда, — сказала она.

Он посмотрел в ее серьезные глаза, засмеялся:

— Спасибо.

Почему-то ему вдруг очень хорошо стало после разговора с Машей. Он не знал, не догадывался, почему она права. А если бы он попытался отойти от своих житейских рациональных схем, до него бы дошло, что случайный здесь человек не стал бы среди ночи звонить по поводу собаки, не стал бы таким голосом разговаривать по телефону, и мудрость этой чукотской девушки в том и заключается, чтобы по интонации, по оттенкам голоса узнавать в сиюминутном если уж не будущее, то, во всяком случае, надолго вперед. Так охотник, читая следы, знает, стоит ли ему продолжать идти вперед, угадывает, с чем в итоге он будет. И тот, кого он преследует, тоже.

Алекс возвращался в дом Кащеева, где он жил, холодный резкий ветер сбивал его с ног, и думал он о том, что подтаявший наст за ночь подмерзнет, хорошо будет на нартах идти, вспоминал он Карабаса, свой разговор с ним, очень важный разговор, и тут в ночи возникло лицо Старого Старика, он молчал и смотрел на Алекса с улыбкой, и понял радист, что неправедные телефонные слова его пали на благодатную почву. Жаль только — улетит он, не узнает, чем все кончится. Впрочем, начинается пурга, и никто не знает, как долго торчать тут Алексу и когда он отсюда улетит в свой непонятный отпуск.

Карабасу было жалко Бармалея. «В конце концов, — думал он, — ни одного по-настоящему злодейства Бармалей так и не совершил, никого не убил, ничего не уничтожил. Какая ж ему польза от злодейства? А может быть, он злодей-неудачник? Нет, среди злодеев неудачников не бывает. И разве настоящий злодей будет носить злодейскую одежду, чтобы все знали за версту, что он плохой, что он разбойник? Нет и еще раз нет! Значит, Бармалей маскируется под нехорошего человека? Зачем? Он, наверное, добр, но рядится в злодея потому, что цель, которую он поставил, добром не достичь. Он стесняется своей доброты, или раньше ему за эту доброту попадало от злодеев, носящих респектабельное платье, белые манишки и галстуки-бабочки, трости и черные котелки. Его, доброго, раньше не понимали, и ему не везло. И он стал маскироваться. Но какая же у него тогда цель? Завладеть сокровищами мира и отдать их детям?! Да-да!! Сколько было бы на свете золотых и бриллиантовых красивых игрушек! А на Северный полюс вот он зачем попадает; он хочет там признаться доктору Айболиту в самом сокровенном. Его мечта — установить на Северном полюсе большую-большую Новогоднюю Елку и чтобы вокруг нее собрались все дети земного шара! Да-да! И пусть простит его доктор Айболит за очень извилистый, сложный и долгий путь к цели, столь простой и очевидной».