— Как же нормально, если целых восемьдесят сантиметров не хватает?

— Чего мелочиться-то из-за каких-то полметра?

— Не полметра, а восемьдесят сантиметров. Нарушение. Что прикажете делать? Где капитан Мальчиков?

— Отдыхает.

— Ну что ж, составим акт, когда он отдохнет, — упорствовал Пивень.

— Идемте в правление, — сказал Кащеев, — тут не место выяснять производственные отношения.

— Вы правы, Иван Иванович. Идемте в правление, там и составим акт.

— Дался вам этот акт!

— А как же! Я констатирую нарушение, а вы смотрите на все сквозь пальцы! Я сочиняю плакаты, а вы скоро медведей начнете бить!

— Да не трогаем мы медведей! И кит нормальный, идемте!

— Только отдайте распоряжение, чтобы прекратили пока разделывать кита.

Иван Иванович дал бригадиру раздельщиков указание, чтобы люди поселка взяли сколько кому надо, празднику не препятствовать, а разделку для жиротопки и зверофермы пока остановить.

Про себя Иван Иванович понимал, что дело значительно серьезней, чем может показаться на первый взгляд. Как службист Пивень прав. И после той никчемности, которую Пивень, судя по информации соседа, продемонстрировал в области на прежнем месте работы, ему сейчас надо доказать, что он не лыком шит, продемонстрировать свою работоспособность, принципиальность, верность бумажным инструкциям, ему нужно показать себя — и лучшего способа, чем акт на большую сумму в самой первой командировке, и не придумаешь. И самое трудное, предчувствовал Кащеев, Пивень будет объяснять все заботой о государственных интересах. А с демагогией, подкрепленной бумагами, воевать ой как трудно! «Но ведь у меня тоже государственные интересы, черт возьми, — думал Кащеев. — Что же делать?»

Если будет составлен акт, придется наказать Мальчикова и запретить ему выход в море до особого разрешения области. Если Мальчиков останется на берегу — это невыполнение плана по морзверопромыслу. Невыполнение плана ударит по трудодню рабочих зверофермы и морских охотников. В итоге — сплошная маета, оправдывание перед областью.

«Странно как-то дело поворачивается», — размышлял удивленно Кащеев. Но вслух ничего не говорил, обмозговывая ситуацию.

— Без разрешения правления я не буду подписывать акт, — сказал Кащеев Пивню на пороге конторы. — Так что вы идите обедайте, а я посоветуюсь с народом. Хорошо!?

— Это правильно, — поддержал его Пивень тоном великодушного победителя.

Пивень ушел.

— Членов правления ко мне, — сказал председатель посыльному. И дядю Элю тоже.

Первым пришел дядя Эля.

Эзрах Рубин работал продавцом и непосредственно подчинялся только Карабасу. Все звали его просто «дядя Эля».

Дядя Эля только родился в Кишиневе, но совсем его не помнил, прожив всю долгую жизнь «на северах» — от Мурманска до Уэлена, и вот теперь в Полуострове, уже десятый год.

Если Ш.Ш. хочет на юг и боится холода, то дядя Эля не хочет на юг, он боится жары.

Каким-то образом дядя Эля уже был в курсе событий.

— Это же надо, — сразу начал он, — дал нам бог. Сколько ездит командировочных, такого еще не было.

— То ли еще будет, — буркнул Кащеев.

— Разве ничем не помочь? У меня столько дефицитов — я ему дам.

— Этот дефицит не возьмет. Для него кит — самый что ни есть дефицит. Вернее — акт.

— Акт? Это что — слава, деньги, ордена?

— Вот именно, — сказал Кащеев, — для него именно так.

— А мы должны страдать?

— Пожалуй…

Заседание правления колхоза началось с долгого молчания. Кто трубку разжигал, кто «Беломором» затягивался.

— Вот такие дела, — кратко объяснил ситуацию Кащеев и предложил высказываться. Все молчали.

— Ну, чего грустите? — спросил председатель. — Ну, дурака прислали. Ну, с бумагами. Что, никогда не видели? Чего боитесь?

— Мы за вас боимся, — кто-то подал голос.

— За меня не надо бояться. Надо бояться за дело.

— Надо создать комиссию, — предложил дядя Эля.

— Правильно! — поддержали его.

— Включите меня в комиссию, — горячо предложил дядя Эля. — Я тридцать лет меряю материю. Это надо уметь! Мне скоро на пенсию, но я не ухожу, кто же тогда будет мерить материю?

— Не торопитесь. — Председатель встал. — Мы вам доверяем, дядя Эля. Мы назначаем вас председателем комиссии. Идите на берег. Найдите Пивня и работайте.

— Хорошо, спасибо, — засуетился дядя Эля, — я побежал.

Правленцы медленно расходились.

Дядя Эля легко вбежал по трапу на катер, где в ожидании капитана стоял, облокотившись на леер, Федот Пивень и смотрел на береговую суету.

— Привет начальству, — мелко сподхалимничал дядя Эля.

— Привет, — пробасил Пивень.

— Хорошая погода, правда?

— Да так себе…

— Как же это так? — возразил дядя Эля. — Очень хорошая погода.

— Туман, снег… — ответил Пивень.

— Нет, нет, вы не правы! Когда на душе праздник, никто не видит тумана. А если туман на сердце — его никаким солнцем не разгонишь, ведь так? А тут такая удача?! Посмотрите на берег!

— Какая удача? Это браконьерство! Восемьдесят сантиметров не хватает в ките.

— Восемьдесят! — притворно всплеснул руками дядя Эля. — Китовая недостача?! О-ей! Я помню, у меня в магазине в пятьдесят шестом была недостача — это ужасно! И кто был виноват? Медведь! Да, да, умка — белый медведь! Мы в пургу не работали, он залез в пристройку, побил все стеклянные банки и унес оленью тушу, был голодный! Мы его даже не поймали. Еле отчитались, — вздохнул дядя Эля.

— Белого медведя нельзя стрелять, — назидательно сказал Пивень. — Белый медведь друг, а не враг, не убивай его просто так!

— Сами сочинили?

— Сам, — скромно потупился Пивень.

— Это надо запомнить, — подхалимничал дядя Эля. — Это хорошие стихи! Хотите, их все охотники запомнят наизусть? Я им скажу, и они запомнят, а?

— Они напечатаны.

— В газете?

— Нет, я привез плакаты. Они у Кащеева.

— Нет, такие стихи надо писать в журналах и переводить на заграничные языки! Такие стихи — дефицит! И я их расскажу охотникам, — засуетился дядя Эля.

— Вас бы включить в комиссию, — заметил Пивень, — вы понимаете важность государственных дел.

— Я не справлюсь, — застеснялся дядя Эля.

— Не боги горшки обжигают!

«А тем более разбивают», — подумал дядя Эля, но вслух спросил:

— Трудно кита мерить?

Пивень кивнул.

— Киты ведь они разные, — продолжал дядя Эля. — Если на него залезть, мерить тяжело.

— Сбоку. Надо сбоку. По боковой линии.

— Рулетку бы хорошую…

— Вот, — и Пивень протянул ему никелированную рулетку.

— Так тут дюймы! — воскликнул дядя Эля.

— Вот тут футы и дюймы, а на второй стороне — метры и сантиметры. Универсальная, — гордился Пивень своим имуществом. — Все можно измерить!

— Так уж и все? Материю вы можете измерить?

— А чего тут сложного? Берешь метр…

— Вот, вот, я так и думал! — говорил дядя Эля быстро, и голос его звенел. Этого и надо было дяде Эле. Ему надо было, чтобы его Пивень рассердил или обидел лично. Все мог простить дядя Эля, кроме удара по престижу его профессии.

— Вы думаете, в метре сукна столько же материи, как в метре ситца, да? Или еще хуже — в метре шелка, да? Если б это было так — как просто бы жилось на свете! Никто не знает, сколько чего в метре! Один-единственный настоящий метр хранится в Париже, в палате мер и весов, под стеклом, чтоб его не трогали руками! Вы думаете, что метр на земле это все равно что метр в космосе? Нет, вы никогда не изучали теорию относительности, а еще ходите с рулеткой! Давайте вашу рулетку и идемте со мной! У вас еще есть? Или это единственная? Единственная, Тогда ее надо беречь! — с этими словами дядя Эля проворно спрыгнул на трап, протянул руку Федоту Федотовичу, помог тому взобраться, сделал шаг и уверенно поскользнулся, выронив рулетку:

— Ах!

Рулетка плюхнулась в воду и плавно легла на дно Чукотского моря[3].