Машкин же в это время, оставив дома Ноэ наводить после праздника порядок, направлялся в сторону лагуны. На почте сообщили — идет борт, а встречать самолет давно стало традицией для тех, кому в этот момент не было другого дела.

Самолет вынырнул из-за сопки, взял курс в сторону океана, там развернулся и пошел на снижение. На льду лагуны была большая площадка, обозначенная бочками с флажками и факелами, — посадочная полоса. Рядом на берегу, на территории полярной станции мачта с полосатой «колбасой» для определения ветра. Сейчас «колбаса» висела, было тихо.

«Аннушка» легко заскользила, понеслась на берег к мачте, там развернулась и стала.

Первыми ринулись к ней дети, за ними собаки. Они наперегонки, с визгом и криком скатывались к самолету по снегу прямо с высокого обрывистого берега.

Акулов тоже вышел встречать самолет.

Издали он видел, что Машкин уже там, вот он горячо обнимается с приезжим, пожимает руку второму, о чем-то толкует с летчиком, помогает сгружать багаж. Приезжих немного. Основная загрузка в адрес торгконторы, а это всегда радует — будут новинки в магазине.

Акулов стоял в стороне, смотрел на суету, он не торопился знакомиться, знал, что все приезжие так или иначе придут к нему отмечать бумаги.

Машкин и с ним двое приезжих оттащили в сторону и свалили кучей часть багажа, взяв оттуда с собой только по рюкзаку, и пошли к поселку.

«К себе их Антон повел, — смекнул Акулов, — на чай… Правильно».

Топот ног на крыльце и возня в коридоре насторожили Ноэ, она накинула платок и первой распахнула дверь.

— Ну, Нюрка, принимай гостей! — радостно с порога закричал Машкин.

Ноэ улыбнулась, посторонилась, и мужчины ввалились в дом.

— Узнаешь?

Ноэ мельком, но цепко окинула взглядом приезжих, улыбнулась, кивнула.

— Здравствуй, Нюр! — протянул руку Чернов.

— Здоров, красавица! — пробасил и его спутник, но руки не протянул, а продолжал степенно, не торопясь, освобождаться от зимних доспехов. Шапку он положил на вешалку, кожух пристроил в угол, на пол, рядом с рюкзаком, туда же аккуратно сложил меховую поддевку-безрукавку, сбросил громадные подшитые валенки и в меховых носках-чижах мягко протопал через кухню в комнату.

Был он небольшого; роста, широк в плечах, под свитером угадывались железные мускулы. Никто никогда не дал бы ему его шестидесяти, если бы не блестящая, совсем без единого волоска голова и коричневое морщинистое лицо, навсегда обветренное и задубелое. Из-за этих морщин казалось, будто он всегда улыбается. А когда он улыбался, становились видны сразу его небесной голубизны лучистые детские глаза, и во рту ни единой щербинки, зубы ровные и белые как лед, на зависть любому тридцатилетнему.

Зверолов Игнатьич нездешний. Таежный человек, он промышлял рысь и уссурийского тигра. Пресса была к нему щедра и ласкова, два фильма о нем сняли, но он был к славе равнодушен, потому что дело свое любил и другого не знал.

Сюда на остров его командируют уже в третий раз на отлов медвежат для зоопарков страны и за рубеж, летом он тоже бывает тут — отлавливает моржат. Закончив дело, снова улетает в свою тайгу. Помнят его на острове, любят — вот и Ноэ сразу узнала.

Пока мужчины устраивались в комнате, Ноэ успела одеться и тихо выскользнуть на улицу.

— Куда она? — спросил Чернов.

— В магазин… — ответил Машкин.

— Так у нас есть, зачем?

— Нет, она за мясом. В доме хлеб да колбаса… по-холостяцки.

— Гм, гм… — засмеялся Чернов, — так уж по-холостяцки?

Игнатьич улыбнулся:

— Ладно уж… давайте за встречу… давно, чай, не виделись.

Машкин принес теплую, из духовки, колбасу — остатки завтрака, нарезал хлеб. Чернов достал бутылку спирта из экспедиционного запаса.

Появились железные кружки и один на всех ковш холодной воды.

А тут Ноэ вернулась с куском оленьей туши на плече, а с ней Нанук. Впереди себя нес он громадный кусок льда, прижав его к животу. Лед — это вода и чай, нет тут водопроводов, оттого он вроде дефицита — пресный лед, далеко за ним на речку ездить надо, хороший подарок.

Нануку гости обрадовались.

Глыбу льда старик аккуратно спустил в бочку, металлическую, крашенную масляной, краской бочку из-под горючки, она стояла на кухне. Вода в бочке разом поднялась, лед запотел и начал трещать, постреливать.

Чернов тут же подскочил к бочке, вытащил свой нож и стал с увлечением колоть лед. Получалось у него хорошо, лед быстро рассыпался на мелкие куски, легче ему таять, а про себя Чернов с удовольствием подумал, что вот не забыл северную домашнюю работу, не отвык еще, хорошо это.

…Сидят мужчины за столом, закусывают оленьей строганиной, вспоминают минувшее, совместные дни, перебивают друг друга — «А помнишь?», «А помнишь?»

Глядит на них Ноэ, радуется, улавливает такие знакомые, но непонятно почему волнующие ее слова: «Ванкарем», «Айси-Кейп», «Блоссом», «Чут-Пен», «Геральд», «Мыс Флоры…», «А помнишь?»

Сколько за этим «А помнишь?» у них, работяг Севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это «А помнишь?» объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.

«А помнишь?»

А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?

А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том, самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?

А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?

Иной «арктисмэн» в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей стрррашными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:

— А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…

— А на маяке Дженретлен?

— Ну, братец…

— А тогда, в Ванкареме?

— Да, было дело. Еще бы!

— А в Сирениковской тундре?

— Тебе повезло!

— Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?

— Еще бы!

Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.

«А помнишь?»

И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера в то, что впереди все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь…

И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где — мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…

Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснил, что тебе надо делать, когда останешься жив, — прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное — пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит — к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…

— А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? — спросила Ноэ.

— А как же! — засмеялся Антоша. — Это разве забудешь! Вот уж было весело!

— Сначала-то не очень весело, — поправил Чернов, — зато потом отвели душу.