— Ну вот и я, — внезапно раздалось у меня над ухом, я поднял голову и увидел Олю. Она как-то незаметно подкралась, и внезапность ее появления так ударно подействовала на мои сочинительские способности, что у меня все мгновенно обмозговалось.

— Вы меня извините, Оля, что я вас побеспокоил, — сказал я. — Я не знаю ваших планов, но…

— Давайте без чайных церемоний, — перебила она меня и вытащила из сумочки сигарету.

— Ну да. Так вот, у меня к вам дело следующего порядка: видите, ли, у нас в школе намечается диспут о современной живописи, и было бы хорошо, если бы на нем выступил какой-то художник. Я знаю, что ваш брат Саша — художник; может быть, он не откажется к нам прийти? Мне кажется, к нему проще будет подъехать, потому что он нам все-таки не чужой. Но как его найти, я понятия не имею…

Высказавшись, я, признаться, забеспокоился относительно правдоподобия этой выдумки, а Ольга еще подогрела мои сомнения:

— А почему вы не обратились прямо к отцу? — спросила она, закуривая сигарету.

— Видите ли, Владимир Иванович в лучшем случае дал бы мне Сашин адрес, а этого недостаточно: Саша спросит, откуда у меня адрес, я скажу — от отца, а у них, кажется, сложные отношения. Стало быть, помочь можете только вы. Извините, но я имею в виду, что вы привезете меня к Саше якобы в гости, а там я уж с ним как-нибудь разберусь.

Ольга немного помолчала, снимая с губ налипшие табачинки, вздохнула и согласилась:

— Делать нечего, — сказала она, — поедемте. Только в восемь часов у меня свидание.

Я ответил, что до восьми скорее всего управлюсь, что дел тут, в сущности, на какие-то полчаса.

Затем мы сели в троллейбус, проехали несколько остановок по Садовому кольцу и вышли неподалеку от того места, где оно пересекается с улицей Чернышевского. Тут мы завернули направо и, пройдя с полквартала, вошли в довольно трущобный дворик; в этом дворике мы еще раз повернули направо, обогнули угол какого-то желтого дома и вошли в подъезд, который начинался деревянной скрипучей лестницей — только мы на нее ступили, как она немедленно запела на разные голоса. Пахло в этом подъезде так тяжело и затхло, что противно было дышать.

Мы, наверное, минут пять крутили ушко звонка, на котором было написано патриархальное «Прошу крутить», пока за дверью не послышалось шарканье и надрывный утробный кашель. Это был Саша; отворив дверь, он сначала нахмурился — впрочем, было видно, что он нахмурился не по причине неудовольствия, а от удивления — и пригласил нас войти странным жестом, который заключался в маятникоподобном помахивании рукой. Мы с Олей вступили в маленькую полутемную прихожую, где стояли засаленная газовая плита и кухонный стол с какими-то объедками, разделись тут и затем вошли в комнату. Сашина комната была весьма большой и имела необыкновенную форму — в геометрическом отношении она представляла собой усеченную пирамиду, лежащую на боку. Стены ее были оклеены какими-то серенькими, совершенно выгоревшими обоями, посредине стоял самодельный стол, возле него два разных стула — один венский, другой обитый коричневой кожей, слева у стены был… диван не диван, а что-то очень похожее на крупное нечистоплотное животное, прикорнувшее в непоказанном месте; справа у стены стоял загадочный агрегат с корабельным штурвалом, который оказался графическим станком, посредством которого изображение переносится на бумагу. Даже пахло в Сашиной комнате необычно, пахло печным теплом; кто застал эру московских печек, тот знает этот чудесный запах, самый домашний и уютный из существующих, в котором сплетаются угарный привкус, нечто припахивающее свежим хлебом и томительный дух от голландского изразца.

Как только мы с Олей вошли в эту комнату, Саша откуда-то достал две бутылки портвейна и с выжидательным видом уселся на венский стул. Оля присела на стул, обитый коричневой кожей, я же — с опаскою — на диван. Мы сели и замолчали. Из-за того, что мне предстояло выкручиваться и перед Ольгой, и перед Сашей, я себя чувствовал более чем неловко.

С минуту Саша смотрел на нас так, как, вероятно, смотрят на сумасшедших — с тяжелым изумлением и тоской. Потом он достал из-под стола три грязных стакана, разлил в них портвейн и снова стал смотреть на нас, точно на сумасшедших.

— Понимаешь, Саша… — начала Ольга, но я ее перебил.

— Понимаете, Саша, — сказал я, — мы тут с Олей прогуливались поблизости и надумали к вам зайти.

— Добро пожаловать… — вкрадчиво сказал Саша.

— Наверное, следует выразиться прямее, — продолжал я. — Честно говоря, я попросил Олю, чтобы она привела меня к вам, так как я вообще интересуюсь живописью. Кстати, вы меня не помните?

— Не помню.

— Ну, это ничего. Так вот, я интересуюсь живописью.

— А сами вы, случаем, не художник? — спросил меня Саша, и в этом вопросе мне послышалась потаенная неприязнь.

— Нет, не художник…

— Тогда, может быть, вы картины покупаете?

Я смутился.

— Тоже нет. Зарплата учительская не та.

— Как же тогда вы можете интересоваться живописью, если вы не художник и картины не покупаете? Ведь это получается чушь собачья! Это то же самое, как я вот сейчас возьму и заинтересуюсь жизнью на планете Алькор.

— А что это за планета такая? — спросил я, чтобы уйти от опасного направления разговора.

— Это такая маленькая звезда, — сказала Оля, — по ней в древности проверяли остроту зрения.

— Нет, на что это будет похоже? — гнул свое Саша.

Я начал сердиться. Собственно, мне была нужна Оля, а не этот дурацкий Саша с его злобными разговорами и портвейном, но по стечению обстоятельств я теперь был вынужден сидеть на нечистоплотном животном и тянуть нисколько не интересный для меня разговор.

— Однако по-вашему получается, что живописью могут интересоваться только художники и коллекционеры, — после некоторой паузы сказал я. — Тогда зачем музеи развели, разные выставки устраивают?

— А черт его знает! — ответил Саша и залпом выпил стакан портвейна. — Я и сам этого не понимаю. Наверное, для художников и коллекционеров.

— Я, пожалуй, пойду… — сказала Оля.

«Ну вот, сейчас еще и Ольга уйдет, совсем будет хорошо!» — подумал я и умоляюще на нее посмотрел; Ольга поежилась и осталась.

— Ну, еще для художников, которые не умеют рисовать, и для коллекционеров, которые не имеют денег, — великодушно добавил Саша.

— Нет, это прямо какая-то ископаемая позиция, — сказал я. — Это выходит — искусство для избранных, для немногих. Я, честно говоря, придерживаюсь традиционной точки зрения: искусство принадлежит народу!

— Не совсем так, — сказал Саша. — Я предлагаю следующую формулировку: искусство может принадлежать народу. Вот вам пример из литературы: «Мертвые души» — гениальная книга, но скажите откровенно, лично вам нравятся «Мертвые души»?

— Лично мне нравятся.

— Ну, вы, наверное, исключение. Вот давайте у Ольги спросим: Оля, тебе нравятся «Мертвые души»?

Оля пожала плечами.

— То-то и оно! — воскликнул Саша и в восхищении улыбнулся. — Вот она, горькая правда-то! Сто пятьдесят лет тому назад три гениальных мужика прочитали гениальную книгу и сказали: это гениально. Так как они были гении, с ними было неудобно не согласиться, и вот в течение ста пятидесяти лет все читают эту книгу, никто ни хрена не понимает, и всем она не нравится, но читают, потому что никому не хочется выглядеть дураком.

Саша налил себе полный стакан портвейна и понес его, было, ко рту, но вдруг задумался и оцепенел в анекдотической позе примерно на полминуты.

— Я что-то не пойму, к чему вы клоните, — сказал я.

Саша исподлобья на меня посмотрел, потом выпил-таки свой портвейн и куда-то вышел. Вернулся он с картиной в руках.

— Вот вам другой пример, — сказал Саша, показывая картину, на которой была изображена женщина, сидящая в кресле посреди комнаты. — Нравится или нет?

— Нравится… — сказал я.

— Вопрос, конечно, глупый, — продолжал Саша, — и художнику я бы его не задал. Художника я бы спросил: «Как?» И знаете, что бы он ответил? Он бы сказал: «Это интересно исключительно потому, что вся композиция держится вот на этой тени от правой руки».