— До чего же ты матерщинник! — говорит ему Владимир Иванович. — Я бегаю, как заводной, а ты ругаешься. Прямо ты какой-то чуждый элемент!
— Чудак! — отвечал Иван. — Это ж такой фасон! Это я не ругаюсь, а как бы подбадриваю наше производственное звено. Если я ругаться не буду, то это будет не работа, а похоронная процессия.
— А ты подумал, садовая твоя голова, что ты строишь Социалистический городок?! На такой небывалой стройке можно было бы оставить старорежимные выражения…
— Ничего. Социалистическому строительству матерок не помеха. Матерное слово — утвердительное.
На магнитогорский период жизни Владимира Ивановича приходится еще то заметное событие, что он чуть было не женился на учетчице Клавдии Соловьевой. Он довольно долго за ней ухаживал и, хотя, как говорится, не питал к ней особых чувств, по прошествии полугода почему-то решил, что, как честный человек, обязан на ней жениться. Владимир Иванович сделал предложение, которое Клавдия Соловьева приняла как нечто само собой разумеющееся, и они в тот же день собрались идти в загс, но к вечеру у бетонщиков образовался прорыв, на строительстве объявили аврал, и регистрация брака не состоялась. По этому поводу Клавдия сказала Владимиру Ивановичу, горестно улыбаясь:
— Не поженимся мы с тобой через эту индустриализацию, чувствует мое сердце.
И это предсказание сбылось — они так и не поженились. Разрыв произошел из-за пустяка: два дня спустя после аврала, когда по дурацкой традиции тогдашних влюбленных они гонялись друг за другом в степи, Клавдия оступилась, упала и захныкала так противно, что во Владимире Ивановиче сделался какой-то переворот, и он решил ни в коем случае не жениться. Но теперь, как честный человек, он должен был покинуть Магнитогорск.
В Москву он вернулся в 1934 году, незадолго до того, как Мясницкая улица была переименована в Кировскую. В это время Владимир Иванович был уже не тот Владимир Иванович, что прежде. Он сильно вытянулся, у него перестали болтаться руки, резче обозначился нос, и в глазах появилось какое-то невразумительное сияние. Дома же ничего заметно не переменилось. Единственная новость, правда, уже не домашнего, а кланового порядка — заключалась в том, что Сережа, сын Василия Васильевича, бывшего капиталиста, выбился в люди, то есть он работал в Центральном Комитете комсомола, занимая какой-то небольшой, но ответственный пост — в том смысле ответственный, что Сережа за что-то там отвечал. Владимир Иванович как раз подыскивал себе работу, и, поскольку ему хотелось чего-нибудь основательного, на всю жизнь, он решил посоветоваться с Сережей, надеясь исподтишка, что тот по-родственному окажет ему протекцию. Но Сережа отделался советом: он сказал, что сейчас перспективней всего — это пойти учиться. Владимир Иванович подумал-подумал и поступил в фабрично-заводское училище, которое находилось неподалеку от Преображенской площади; в это училище он поступил потому, что туда принимали среди учебного года.
Время учения в фабрично-заводском училище не было ознаменовано ничем из ряда вон выходящим. Правда, в тридцать пятом году Владимир Иванович чуть было не утонул, купаясь в Сокольниках, на Оленьих прудах, а в тридцать шестом заболел ветрянкой, но поскольку такие вещи запоминаются безотносительно времени, Владимиру Ивановичу из той поры главным образом помнятся часовые трамвайные путешествия.
К тому времени, когда Владимир Иванович познакомился со своей будущей женой, он уже закончил фабрично-заводское училище и работал слесарем в трамвайном депо имени Русакова. В один, что называется, прекрасный вечер он явился на скромную пирушку, которые иногда устраивались в доме у девушки по фамилии Кулакова, жившей в деревянном особнячке в Лачонковом переулке, и застал там компанию товарищей по фабрично-заводскому училищу и девушек с пуговичной фабрики имени X-летия Октября. В комнате горела одна настольная лампа, играл патефон, но танцевали только две девушки — остальные сидели на лавке, поставленной у стены, и косо поглядывали на парней, которые сбились в углу возле зеленой кадки с финиковой пальмой, распространявшей благоухание. Владимир Иванович сразу приметил тонкую девушку, сидевшую ближе к кадке, потому что прежде она не бывала на вечеринках, а новички всегда вызывают особенный интерес. По словам Владимира Ивановича, сначала он не нашел в ней ничего примечательного — девушка как девушка, с хорошим лицом, светлыми волосами, коротко подстриженными и заколотыми над правым ухом простой заколкой, в каком-то ситцевом балахоне, — по вот они одни раз встретились глазами, второй раз встретились глазами, а на третий раз во Владимире Ивановиче что-то тревожно екнуло, и внутри точно зажглось теплое освещение. Он подсел к новенькой и попытался заговорить, но с удивлением обнаружил, что звуки застревают у него в горле, а те, которые все-таки прорываются, какие-то металлические и чужие. Впрочем, помаленьку разговор стал налаживаться, и Владимир Иванович выяснил, что приглянувшуюся ему девушку звали Людмилой, что она работала браковщицей на пуговичной фабрике, а в свободное время прыгала с парашютом, и что она круглая сирота. Владимир Иванович не читал «Войны и мира», но по примеру Андрея Болконского загадал, что если Людмила не откажется станцевать с ним последний танец, то она будет его женой. Людмила до последнего танца не досидела.
Тем не менее они поженились. В августе 1937 года они расписались в загсе, который располагался в большом мрачно-сером доме на набережной Яузы, и сыграли свадьбу. На свадьбу были приглашены: брат Сережа, тетка Людмилы, ее единственная родственница, несколько товарищей Владимира Ивановича по фабрично-заводскому училищу, несколько подруг Людмилы с пуговичной фабрики имени Х-летия Октября.
Накануне свадьбы Владимир Иванович справил первый в своей жизни костюм. Это был серый бостоновый костюм, который сидел на нем, как доспехи. На Людмиле было белое шелковое платье, сшитое из бракованного парашюта, подаренного ей на свадьбу кружком Осоавиахима.
Описывая это событие, я обязательно вверну застольную политическую беседу, на которую Сережа у меня отзовется следующими словами:
— Подготовка к грядущей войне с фашизмом — это я вам, товарищи, докладываю по секрету — начнется, фигурально выражаясь, с промывки собственного желудка. В условиях обострения классовой борьбы мы первым делом освободимся от враждебного элемента, который мешает социалистическому строительству и является пятой колонной, расстраивающей наши боевые порядки. Очень многие головы полетят. Всяческим карьеристам, разгильдяям, партийным бонзам, политическим аферистам — этому элементу несдобровать.
Сережин монолог мне понадобится потому, что его вскорости посадили.
После свадьбы Людмила переехала в Барыковский переулок, и в продолговатой комнате стало тесно. Это была довольно неудобная жизнь еще и в известном интимном смысле, но они перегородили комнату ситцевой занавеской, и вроде бы ничего. В тридцать восьмом году у молодых родился мальчик, которого назвали Сашей, и тоже ничего — жили. А в тридцать девятом году умер Иван Сергеевич, оставив по себе несколько фотографий и рукописное житие. Он умер во сне, в ночь с субботы на воскресенье. Похоронили его на Ваганьковском кладбище, после похорон справили скромненькие поминки, и жизнь возвратилась в нормальную колею.
С сороковом году комсомольская организация трамвайного депо имени Русакова направила Владимира Ивановича на педагогическую работу, и он стал вести трудовое обучение в одной из школ Бауманского района.
Из той поры, называемой в учебниках истории предвоенной, Владимиру Ивановичу ярче всего запомнился приезд в Москву министра иностранных дел третьей империи — Риббентропа. В день его приезда Владимир Иванович и Людмила отправились на прогулку в Петровский парк, после которой они собрались навестить Людмилину тетку, жившую неподалеку, на Верхней Масловке. Они сошли с троллейбуса возле Петровского замка и увидели людей, бежавших в сторону бывшего Ходынского поля, которое занял Центральный аэродром. Владимир Иванович остановил какого-то парня, схватив его за рукав, и спросил с некоторым испугом:
