Яркий свет резанул по глазам. Контраст с полумраком подъезда был разительным. Под самым потолком мастерской, безо всякого пиетета к старинной лепнине, была сооружена решетчатая металлическая конструкция, увешанная гроздьями мощных прожекторов. И все они были включены! А вот с вентиляцией здесь явно проблема — даже стены, казалось, плавились от непереносимо удушливого жара, исходившего от столь своеобразной люстры. Не прошло и полминуты, как по спине Алисова, неприятно щекоча, поползли капельки пота.

— Эй, есть здесь кто-нибудь? — позвал он, прикрывая ладонью глаза. — Черт, зачем столько света? Ничего же не видно!

Раздался щелчок, лампы прожекторов из ослепительно-белых на мгновение стали красными, а затем слились с темнотой.

Совсем ослепший Алисов беспомощно оглянулся, ища Стасика.

Где-то поблизости послышалась ожесточенная возня, потом грохот… Луч от камеры Стасика метался по сторонам, выхватывая из темноты странные предметы, но не давая возможности их разглядеть. Алисов ринулся на помощь другу, но внезапно на него из темноты обрушился удар в скулу. В голове хлопнуло, из глаз полетели искры, словно какой-то шутник внезапно взорвал рядом петарду, и журналист обрушился на пол, парализованный ужасом ожидания следующего удара. Но нового удара не последовало. Вместо этого раздался торопливо удаляющийся топот, надрывный скрип распахиваемой двери и грохот прыжков по лестнице.

— Леш, ты как там? Живой? — раздался из непроглядной темени голос Стасика.

— Более или менее, — усмехнулся Алисов, дотрагиваясь до набухшей кровью скулы и с шипеньем боли отдергивая от нее руку. — А ты как?

— Я-то ничего, а вот что с камерой — пока не знаю. Лампочку он мне точно кокнул, гад!

— А кто это был?

— Хороший вопрос! Можно подумать, я его разглядел. Я тебе что — кошка, что ли, чтобы в темноте видеть? Так, ладно, болтать некогда, надо поискать выключатель.

— Может, тут есть что-нибудь не такое яркое, как эти чертовы прожектора? — простонал Алисов.

Ответом ему был громкий шорох и сдавленный голос Стасика:

— Посмотрим.

Что-то защелкало, и мастерская вынырнула из темноты. Но не в прожекторный режущий свет, а в мягкое освещение матовых настенных плафонов.

Алисов поднялся на ноги, отряхивая джинсы, и недовольно пробурчал себе под нос:

— Похоже, я приперся сюда только для того, чтобы получить по морде. Ну, попадись мне этот… — и он чертыхнулся, осознав, что понятия не имеет, как зовут его неожиданного информатора — вернее, дезинформатора! — и где его, заразу, искать.

— Если тебя интересует, счастлив сообщить, что камера цела. Так что, если мы что-нибудь все-таки будем снимать, я к твоим услугам, — меланхолично произнес Стасик.

— Честно говоря, у меня сейчас только одно желание — свалить отсюда, да побыстрее, пока какая-нибудь другая долбанутая сволочь не поставила мне еще один фонарь, — проворчал Алисов, скребя ногтями по пятну на заднем кармане джинсов.

— Слушай, посмотри на эти картины! — Стасик присвистнул. — А парень просто больной на всю голову…

— И смотреть не хочу, — мрачно ответил Алисов. — Я их уже видел. Он, может, и больной, но зато ухитряется продавать свои наркоманские глюки за очень большие бабки. Нам с тобой такие деньги даже в белой горячке не привидятся.

— Хотел бы я посмотреть на тех козлов, которые вот за это деньги платят… — зачарованно протянул Стасик и вдруг заорал в голос: — Леха! Ле-ха!!! Смотри!

Алисов, опешив от неожиданности, вскинул голову и проводил взглядом вооруженного камерой Стасика, который со всех ног кинулся в дальний конец мастерской. Через мгновение, придя в себя, он последовал за оператором, который, то приседая, то наклоняясь вбок, описывал сложные фигуры вокруг деревянного кресла — кажется, старинного, судя по затейливой резьбе, потемневшему лаку и глубоким трещинам на подлокотниках и высокой спинке. Впрочем, в самом этом кресле не было бы ничего примечательного, если бы… в нем не сидел человек.

Лицо человека закрывала маскарадная полумаска из черного бархата, обведенная по краям и вокруг глаз золотой каймой и вышитая золотыми же звездами. Прямо на голое тело сидящего был надет черный каракулевый полушубок. Массивная золотая цепь сверкала на волосатой груди. Из дыр на вытертых почти до белизны джинсов выглядывали круглые загорелые колени. Босые ноги тонули в густом длинном ворсе круглого ковра, на котором стояло кресло.

Человек сидел совершенно неподвижно, держась руками за подлокотники, и походил на манекен, украденный из витрины какого-нибудь невыразимо претенциозного бутика. Алисов узнал сидящего — по холеной черной бороде и по яркой белой пряди в волосах. Это был хозяин мастерской, знаменитый художник Хромов.

Алисов смотрел на него не отрываясь, облизывал пересохшие губы, исступленно мечтал о бутылке виски или чего угодно, хоть деревенского самогона, и тщетно пытался заставить себя подойти поближе к креслу и протолкнуть сквозь горло хоть какие-нибудь слова.

Ему удалось это только тогда, когда Стасик снял с плеча камеру и достал из кармана пачку «LD».

— Что с ним? — сиплым голосом произнес Алисов.

— Ничего особенного, — невнятно ответил Стасик, сжимая губами сигарету. — Он мертв.

Легко сказать «возьми такси»! А деньги на такси мне откуда взять прикажете? Из воздуха? Или вынуть их из-за уха у таксиста, словно фокусник в цирке? Конечно, я знаю, существуют люди, умеющие доехать откуда угодно и куда угодно, не потратив ни копейки. Например, жених моей подруги Дашки в пору бурной молодости ухитрился так запудрить мозги стамбульскому таксисту, что тот в конце поездки не только не взял с него ни копейки, но даже сам заплатил ему тысячу лир. Но я-то к числу таких умельцев не отношусь и никогда такой не стану — для меня это столь же нереально, как усилием воли сделать свои ноги на десять сантиметров длиннее или, скажем, увеличить бюст на размер… или два… Еще бы сделать волосы попрямее, а то они вьются, как сумасшедшие…

Сладко замечтавшись о всевозможных несбыточных переменах в себе и судьбе, произвести которые было бы неплохо, но совершенно невозможно, я не заметила, как доехала до работы. На метро, разумеется, потому что про деньги и такси все сказано выше.

Когда я вошла в приемную, непривычно спокойную и пустую без Нади, мой обожаемый ангел, сидя на ее столе, как раз прощался с кем-то по телефону. На мгновение все мысли вылетели у меня из головы, потому что к красоте вообще привыкнуть невозможно, а Себастьян, как нарочно, надел мою любимую шелковую рубашку цвета вишневой мякоти. Она ему ужасно, просто неприлично идет, и верхняя пуговица расстегнута…

— Я же сказал тебе взять такси! — положив трубку, профырчал любимый вместо приветствия, и мое томное благодушие вмиг испарилось.

— Если ты читаешь мои мысли на расстоянии, мог бы заодно тем же способом подсчитать количество наличности в моем кошельке, — ехидно ответила я. — Или ты считаешь, что раз я фея, то могу очаровывать таксистов, чтобы они возили меня бесплатно? В таком случае, ты жестоко ошибаешься. Московские таксисты сами кого хочешь так очаруют, что ты у них в два счета окажешься без денег. Или, может быть, ты считаешь, что мне следует научиться летать на метле? Или…

— Стоп, — сказал Себастьян, округляя глаза и, как барьер, выставляя перед собой ладони. — Признаю все свои грехи, вольные и невольные. Каюсь. А теперь пойдем, пожалуйста, в кабинет. У нас посетитель.

Меня кольнуло недоброе предчувствие. Какой посетитель? Зачем пришел? По делу? Но какие могут быть дела, если завтра с утра мы…

Додумать свою тревожную мысль до конца я не успела.

Войдя в кабинет Себастьяна, я увидела сидящего в кресле посетителя. Точнее, посетительницу. Казалось, ее аккуратно вырезали из черно-белой фотографии и вклеили в интерьер. Это была очень бледная и худая молодая брюнетка с печальными черными глазами, одетая в черный свитер с высоким воротником и черные вельветовые джинсы. Ее неестественно тонкие и длинные пальцы нервно теребили серебряный кулон в форме большеголового глазастого человечка с болтающимися на подвижных суставах ручками и ножками.