Это был первый и последний раз, когда Молчун выдал монолог такой длины. И я была ошарашена. Не столько его откровенностью, сколько пугающей таинственностью его слов. О какой правде шла речь? Что именно я должна была узнать сейчас?

— Что… что все это значит? — Спрашиваю я, следя за тем, как он вводит длинный код, заставляя титановую дверь отъехать в сторону.

— Я не считаю тебя дурой, как все остальные. — Пробормотал глухо Иуда, проходя в открывшийся коридор. — Думаю, ты и сама все поймешь.

Сглотнув, я последовала за ним, зная, что, переступив этот порог, уже не смогу повернуть назад. Ощущение того, что сейчас должно произойти что-то важное, то, что вновь изменит меня, накатывает волнами паники. И все равно я приказываю ногам двигаться. Смотрю в прямую спину Молчуна. В нем нет места колебанию, он знает, что поступает правильно. И я ему почему-то верю.

Но там просто еще одна дверь, подобная первой, сквозь которую не проникнет даже звук. За ней — длинная лестница, уводящая нас вниз. Холод здесь нестерпимый, а от затхлости воздуха кружиться голова. Думаю, что если бы на месте Молчуна был любой другой, я бы давно бросилась назад с криками.

— Эта последняя. — Заверяет меня Молчун, когда мы снова останавливаемся перед очередной преградой, которая могла бы выдержать даже прямую танковую атаку.

Иуда вновь привычным движением вводит код, что дает понять — этот маршрут он повторяет чуть ли не каждый день. И как только дверь открывается, меня накрывает сокрушающая волна звуков. Какофония из криков, скулежа, воя и рычания. Не решаясь зайти, я затыкаю нос рукавом. Здешняя вонь нестерпима, и меня удивляет, как непринужденно себя здесь чувствует Иуда.

Он включает свет и звуки разом смолкают. Некоторое время, пока я рассматриваю длинный коридор, по обеим сторонам которого расположены тяжелые тюремные двери (около двадцати), сохраняется тишина. Но стоит мне решиться и переступить порог, как помещение вновь заполняется душераздирающими воплями.

— Иди сюда. — Я едва могу расслышать тихий голос Молчуна в этом шуме.

Он терпеливо ждет, когда я очнусь и подойду к первой двери, у которой он остановился. Напряжение, страх и предчувствие беды сотрясают тело, которое подчиняется мне с трудом. Я буквально заставляю себя двигаться, и в итоге становлюсь рядом.

Молчун поднимает руку, чтобы убрать в сторону заслонку на двери. Через небольшое зарешеченное оконце внутрь камеры попадает свет, заставляя узника заскулить. Кивком головы Иуда приказывает мне смотреть.

— Это… это мне? Ты принес это… мне? — Хрипит тощее подобие человека. Из-за его ужасного вида и косматых, грязных патл, падающих на бледно-серое лицо, определить возраст бедняги не представляется возможным. Дернув головой в нашу сторону, он пытается подняться с пола. — Я чую… о… как же сладко… пахнет… я сделаю все, что хочешь… слышишь? Что… что мне нужно сделать, чтобы ты… дал мне это?

Я в ужасе отшатываюсь, но рука Молчуна, вцепившись в мое предплечье, толкает вперед. Это не похоже на него, потому ситуация еще больше меня пугает. И все же я заставляю себя смотреть дальше.

Пленник, фактически сделав невозможное, поднимается на свои тонкие, как прутья, ноги и делает несколько неуверенных шагов в нашу сторону. Чуть не падает, ловит равновесие и поднимает голову. Я вижу кожу серого оттенка, потрескавшиеся, обескровленные губы, оскал, обнажающий клыки…

Мой крик сливается со звериным шипением.

— Дай мне ее! Дай! Я хочу! Я голоден! — Рычит разъяренно узник, кидаясь на дверь. Его удары так сильны, что, кажется, сорвут ее с петель, а ведь какую-то минуту назад он казался умирающим. — Я слышу стук ее сердца, слышу движение ее крови по венам… ты же привел ее для меня!

Молчун резко задвигает заслонку, поворачивая голову ко мне. Он совершенно не изменился в лице, ни одна эмоция не затронула этот взгляд на протяжении всего времени, что мы здесь находились. Отстранен и собран. Абсолютно беспощаден.

Но я знаю. Иуда имеет право быть к ним безжалостным, ведь, будучи пятилетним ребенком, он находился в подобных условиях. Нет… в гораздо более худших.

Для меня же все это было слишком ново, дико, чудовищно, жестоко. Однако я понимаю — Молчун привел меня сюда не для получения острых ощущений. Он не хотел впечатлить меня или запугать. Все эти двери, эти клетки, эти узники, жаждущие крови, — та самая правда, которую я должна была увидеть.

Мне нужен глоток свежего воздуха и тишины, потому я мечтаю убраться отсюда, как можно скорее. Пока что это все, что я желаю. Я не хочу мести. Я не чувствую жалости или ненависти. Я не ощущаю себя обманутой и преданной. Я даже не пытаюсь понять, зачем Иуда пошел против Захарии и показал мне то, что ни в коем случае не должен был показывать.

Пока.

Я отказываюсь признавать очевидное. Паника требует сбежать, а не задумываться над увиденным. И я подчиняюсь. Покидая тюремную зону, постепенно возвращая силу ногам, я перехожу на бег. За моей спиной обреченный, протестующий звериный крик подхватил хор точно таких же.

Захария убил мою семью.

Я лежу на кровати, смотрю в плохо выбеленный потолок и прокручиваю в голове снова и снова одну и ту же фразу. Думаю, прошло уже больше трех часов с того момента, как я сбежала из подвала северного крыла. Покинув проклятое место, я еще долго как угорелая носилась по лабиринту коридоров, пока мой перегруженный разум вернул себе способность ориентироваться.

В комнате пусто, как по заказу: скорее всего, девчонки ушли на общественные работы.

Захария убил отца, Джерри и Марту.

Я вспоминаю, как переступила порог своего дома после долгого отсутствия. Эти первые трепетные секунды были наполнены предвкушением предстоящей встречи. Я долгие месяцы мечтала пережить эти мгновения, но мне не удалось насладиться ими. Черты лиц отца, Джерри и Марты размываются в моей памяти. Полагаю, настанет время, и я уже не смогу детально воспроизвести их в своей памяти: я их забуду.

Во всем виноват Захария.

Я вспоминаю серое лицо, обескровленные губы и ухмылку убийцы. Его слова.

Мы тебя уже заждались.

Там был Кнут, он, собственно, и составлял то самое «мы» в купе с убийцей.

Тогда у меня не возникало сомнений в том, кому было выгоднее всего устранить из моей жизни троих самых дорогих мне людей. Мой якорь. Мое убежище. Теперь эта задача кажется такой простой. Я сложила один и один.

Захария убил…

— Вот она! — Голос Кнута доноситься до меня словно из-за тысячи дверей. — И почему наша принцесса не идет на ужин?

— И так и не пришла на уборку. Норма тебе голову открутит.

Я не знаю, кто такая Норма, но знаю, что эти слова принадлежат Крис.

Свет загораживает голова Кнута, он хмуриться, демонстрируя беспокойство. Я же думаю над тем, что не могу теперь воспринимать чувства и слова этого человека всерьез, потому что он лгал мне и ни одна мышца на его лице не дрогнула: идеальное владение собственным телом и эмоциями.

Кнут застрелил своего нечеловеческого напарника, которому Захария доверил ликвидацию ненужного элемента моей жизни. Я вспоминаю, каким удивленным выглядел вампир, прежде чем брат прострелил ему голову. Он не ожидал, что его награда за верность будет похожа на свинцовый билет, переселяющий из одного ада в другой.

Я мысленно возвращаюсь в катакомбы, которые посетила не так давно. Теперь мне предельно ясно, куда попадет ребенок той несчастной женщины, чей протестующий крик я слышала сегодня утром. Ясно и то, каким образом его будут использовать. Ведь те за еду готовы продать душу Сатане.

Думая о Сатане, я представляю лицо Захарии. Доброе, старческое лицо мудрого наставника. Ясные глаза, которые мечтали тебя увидеть все эти восемнадцать лет.

— …слышишь?

— Все в порядке. — Неужели эта нелепая ложь озвучена мной?! Я произношу это так уверенно и убедительно, что заговори я сейчас во всеуслышание о Боге, и на земле не осталось бы атеистов. — Просто устала.