Внизу в публике произошло какое-то шевеление. Кто-то бормотал проклятия. Что-то упало, бокал покатился по полу.

Мясник загрохотал по доскам. Колеса кресла-каталки блестели в свете прожекторов.

Оказавшись на сцене, он заколебался на какое-то мгновение. Его глаза метались от Моппла к цепочке в зубах Мисс Мапл. Наконец он остановился на Моппле Уэльском. Моппл не стал терять ни секунды. Он развернулся и слетел со сцены по вторым сходням, крепко сжимая тряпку зубами. Мясник гнался за ним по пятам. Поражало, как быстро он мог передвигаться на кресле-каталке. Остальные овцы наблюдали с подиума, как Мясник гоняется за Мопплом по залу и широким проходам.

Была ли это растерянность или гениальное решение, но Моппл вдруг метнулся в узкий коридор между двумя рядами столов. Как и следовало ожидать, мясник ринулся за ним. И тут оказалось, что, хотя Моппл Уэльский и очень жирный баран, он все же заметно тоньше мясника с его креслом. В то время как Моппл беспрепятственно преодолел узкое пространство, мясник застрял. Овцы уже приготовились услышать его громкие проклятия, но он только посмотрел Мопплу вслед и молча сложил руки замком.

Моппл Уэльский с дрожащими коленками вернулся на подиум, где отдышался и рядом с остальными овцами почувствовал себя увереннее. Тряпку он во время погони потерял.

Моппл бросил на Отелло сердитый взгляд.

— Зрители, они спокойные, они ничего не делают, — передразнил он.

Отелло смутился.

Люди и овцы смотрели друг на друга. Никто не аплодировал. Моппл, к которому постепенно возвращалось мужество, был несколько разочарован. В глубине души он ждал аплодисментов. Даже больше того. Во время представления он стал подумывать о том, каков «Гиннесс» на вкус.

Овцы щурились от табачного дыма. В зале была зловещая тишина. Зора беспокойно поглядывала по сторонам. Дым заполнил зал, как коварный туман. И где-то в этом дыму приготовился к прыжку хищник.

Но он не прыгнул. Тишина понемногу растворялась в звуках. Сначала стали слышны голоса из задних рядов, где сидели туристы. Вопросы и тихий смех. Кто-то встал и отвез Хэма на его место. Вскоре весь зал загудел как пчелиный улей. Минута внимания к овцам прошла, а справедливость так и не показалась.

Очкастый, назвавший Отелло Сатаной, снова вышел на сцену. Овцы проскользнули за его спиной к задним сходням. Они хотели посмотреть, не произойдет ли что-нибудь важное.

— Аплодисменты для Пегги, Полли, Самсона и Черного Сатаны, которые доказали нам сегодня, что и овцы кое-что понимают в современном театре, — произнес мужчина.

Аплодисменты были, мягко говоря, не слишком убедительные, и у овец было такое чувство, что предназначались они скорее Очкастому, чем им.

— Глубокоуважаемые дамы и господа! На ваших глазах только что самые талантливые и умные овцы Гленнкилла боролись за вашу благосклонность. От вас зависит… — Он внезапно остановился.

Сзади, в другом конце зала, произошло какое-то движение. По главному проходу медленно шла Бесс. В руках она нежно, как маточная овца, держала тряпку, потерянную Мопплом. Бесс сложила ее, и овцы смогли узнать ее только по двум красным точкам на белом фоне, которые просвечивали сквозь грязь.

Бесс шла прямо к сцене, как по ниточке, очень уверенно, спокойно и прямо, и смотреть на нее было одно удовольствие.

Перед подиумом она остановилась.

Очкастый с удивлением посмотрел на нее.

— Простите меня, — сказала Бесс, — я хотела бы кое-что сказать.

— Именно сейчас? — зашептал тот, наклоняясь к ней.

— Да, — ответила Бесс.

— Дамы и господа! — сказал он снова в полный голос. — Мы прерываем ненадолго нашу программу, поскольку разговор пойдет о благотворительности.

Он сделал приглашающий жест, но Бесс не стала подниматься на подиум. Она просто присела на край сцены и пальцами пригладила юбку.

— Джордж… — сказала она. — Я хочу вам рассказать о Джордже.

С этой минуты в зале стало так тихо, что слышно было, как летит муха. Внимание присутствующих Бесс привлекла без труда. При этом она не показывала никаких номеров, а просто сидела на краю сцены и говорила. Иногда слегка болтала ногами, иногда осторожно гладила тряпку.

Тряпка, по-видимому, значила для нее очень много, несмотря на ту вонь, которая от нее исходила. И начала она разговор именно с тряпки.

— Это я ему подарила, — сказала она. — На вечную память. Вечную. Это было так легко. Я вышивала всю ночь. Я уже заранее знала, как это должно выглядеть. А утром мне показалось, что я могу все. Могу летать, могу все сказать, все сделать. Это было…

Бесс помолчала немного, может быть, для того, чтобы удержать свой голос, который становился все неуловимее, так что ему угрожала опасность раствориться совсем.

— …хорошо.

Люди зашептались.

— И вот, когда время пришло, я ничего не смогла ему сказать, просто молча сунула ему платок в руки. Он посмотрел на меня непонимающим взглядом, а я не могла ничего ни сказать, ни сделать. И когда я снова увидела этот платок, мне стало ясно, что это самая большая вина в моей жизни.

Свет прожекторов, который был направлен на Бесс, стал очень холодным.

— В предпоследнее воскресенье поздно вечером он постучался ко мне. Я еще не спала, открыла дверь. Смотрю — Джордж. Я начала ему что-то говорить про Благую весть, рассказывать о Евангелии, как всегда, когда мы с ним встречались. Я всегда с ним говорила о Евангелии.

Бесс печально покачала головой.

— Но в этот раз все было иначе. «Бесс, — сказал он ласково. — Послушай, это очень важно». У меня подогнулись колени, потому что он сказал это необычайно ласково. Я тут же замолчала и пригласила его войти. Все было почти так, как я себе рисовала. Но он, разумеется, думал совсем о другом.

«Я хочу попрощаться», — сказал он. «Конечно», — ответила я и храбро улыбнулась ему. Мне тогда казалось, что храбро, но теперь-то я знаю, что получилось жалко. «Конечно, тебя ждет Европа». «Нет, — ответил он, — не Европа». Я сразу поняла, что он имел в виду. Это было так здорово, что я так быстро его поняла. Я, разумеется, была как в тумане. И тут он сказал мне, зачем пришел… Точно не знаю, что было потом. Помню, я умоляла его не делать этого. Но он упрямо стоял на своем. Он всегда был упрям.

Тонкие пальцы Бесс что-то чертили на грязном платке.

«Ты же так радовался тому, что едешь в Европу», — сказала я. «Да, я радовался. Иногда это у меня получается. Мне страшно, Бесс. Я не могу. Слишком поздно».

Бесс задрожала. Ее руки, словно в поисках помощи, соединились. Левая гладила правую, словно успокаивая.

— Я не смогла дать ему мужество. Я даже помогла ему в том, что он задумал. Я знала, что иначе его не похоронят…

Голос Бесс словно заблудился в лесу и, дрожа, остановился на минуту.

— Я пошла бы с ним, но он не захотел. «Через час на лугу, — сказал он. — Все уже будет кончено». И я пришла. В грозу. Он был уже мертв. Если я не могу сделать это ради него, подумала я, то чего стоит моя…

Бесс улыбнулась, глаза у нее были влажными от слез. Овцы были поражены. Ведь улыбка в такой ситуации уходит как вода в песок.

— Ой, — простонала она. — Это был ад. И все дни потом… Все было неправильно, такой грех, и все же, все же…

— Почему? — спросил хриплый голос из первого ряда. Это был почти шепот, но в напряженной тишине он прозвучал ясно и четко.

Бесс впервые с тех пор, как начала говорить, подняла глаза.

— Почему… так? — еще тише просипел Хэм.

Бесс растерянно посмотрела на него:

— Я не знаю почему. Нужна была непременно лопата. «Это заставит их задуматься», — сказал он. Отговорить его было невозможно. Это было ужасно.

Хэм покачал головой.

— Я не о лопате. Я о Джордже.

— Разве так трудно понять? — сказала Бесс.

Она вдруг обиделась и разозлилась, как молодая овца, защищающая своего первенца.

— Когда я отдавала ему платок, у меня тоже такое было. Иногда мечты могут быть такими большими, что их невозможно вынести. И страх, что они не исполнятся. Он слишком долго ждал этой поездки в Европу. Может быть… может быть, у него не хватило сил проверить, справится ли он с этим.