Что было на этот раз? Лопата? Лопата! Он вспомнил, и его затрясло. От смеха. И все же в глубине таилась печаль.

День утопал в зелени. Разве могут эти белые летучие лоскутки сравниться с этой зеленой плотью! Все было насыщено ею, и сам воздух-певун погружался в нее. Зелень простиралась до горизонта, до неба. Зелень — это песня безрассудства. Просто расти, расти без всякого смысла и цели, подстрекая и все другие создания следовать ее примеру.

Но в этом одноцветном пространстве возникло вдруг маленькое красное пятно, которое двигалось по деревенской дороге и даже напевало что-то. Только сумасшедший мог оставить это яркое пятнышко без внимания. Прячась в высокой траве, он направился к приманке. Ворона, сидевшая у него на спине, взмахнула крыльями.

Женщина шла по дороге. Ее лицо было скрыто соломенной шляпой, широкие поля которой бросали густую тень на шею. Но было ясно, что это молодая женщина. В руке она несла чемодан, несла легко, без усилий. Только очень молодая женщина могла решиться надеть такое платье — кроваво-красное от плеч до бедер. Свежий, крепкий дух исходил от нее. Запах, в который можно влюбиться.

Молодая женщина остановилась. Поставила чемодан посреди дороги, что делать бы не следовало. Автомобиль мог появиться в любой момент. Сам он на дороги не совался. Дороги — пожиратели звуков. Но женщина, наверное, об этом не думала. Она была высокой. Правое запястье было обмотано платком. Она провела им по щекам, промокая пот. Потом посмотрела на небо, и он увидел ее лицо. Только на мгновение, потом резкая тень снова опустилась на глаза, нос и подбородок. Она наклонилась и что-то достала из чемодана. Дорожную карту. Значит, чужачка, не из тех, кто возвращается в родные места. А можно ли возвращаться в чужие места? А можно ли вообще вернуться в родные места? Может быть, это новая хозяйка лугов? Но что скажут деревенские? Те, что сидят и перемалывают друг другу кости?

Она выругалась. И получилась это у нее довольно мило. Потом засмеялась. Очень странным был этот ее смех. Гортанный и какой-то неестественный.

Женщина энергично подняла чемодан, и стало ясно, что опускала она его не от усталости, а чтобы подумать. И неожиданно ушла с дороги.

Она чуть не наткнулась на него в траве. Уйти с асфальта, не взмахнув ресницами, не поведя глазами! Большинство людей медлят, прежде чем решаются свернуть с дороги. Женщина ушла, как овца: решительно. Она была умной женщиной. Деревенские у нее еще попляшут! Он обрадовался.

Овцы всегда были уверены, что Габриэль — настоящий пастух. Взять хотя бы его одежду. Зимой и летом он носил накидку из некрашеной овечьей шерсти. Поговаривали даже, что накидка была из немытой шерсти. Поэтому Габриэль насквозь пропах овчиной. И овцам это нравилось.

А еще Габриэль умел делать овцам комплименты. Нет, не словесно, как Джордж, а просто глядел на них, не моргая, своими синими глазами. И у них становилось тепло на душе.

Овцы возлагали на Габриэля большие надежды.

Пока ничего особенного не происходило. Его собаки согнали их в кучу, и Габриэль их пересчитал. И все без единого звука. Собаки Габриэля не лаяли. Никогда. Они только в упор смотрели на овец. И этого хватало. Короткий жест рукой — и собаки исчезли.

Габриэль молчаливо стоял перед пастушьим вагончиком. Он посмотрел на них своими синими глазами, на каждую овцу, как будто искал кого-то среди них. И каждой кивал, почти незаметно, чуть-чуть.

Большинству показалось, что он кивал одобрительно. Он их осмотрел и нашел, что они хороши. Овцы очень гордились собой. Но Отелло испортил им хорошее настроение.

— Он нас просто пересчитал, — буркнул он раздраженно, — просто пересчитал — и больше ничего.

Отелло не разделял их восторга по поводу нового пастуха. Он держался в стороне и думал о своем.

Укротитель! В глазах Отелло запылал старый гнев. Он тут же распознал его: те же скупые жесты, та же скука в глазах. То же коварство за притворным дружелюбием. Свирепый клоун тоже был укротителем, с кнутом и пряником, с долгими издевательствами. Он пробудил в Отелло ярость, и Отелло был удивлен, что эта ярость через столько времени возродилась в нем с прежней силой.

Но он пока не поддастся ей. Пока еще рано. Он вспомнил тот день, когда научился одолевать ярость терпением.

Однажды клоун не сразу закрыл дверь загона. Он повернулся к ящику с реквизитом и подставил Отелло спину. Голодный Отелло уткнулся носом в сено, но глаза его ни на секунду не отрывались от зада клоуна.

Отелло забыл про сено.

Опустил рога.

И в этот момент он впервые услышал Голос. Странный, мягкий Голос, в котором таилось многое.

— Осторожнее, Черный, — предостерегал Голос. — Твоя ярость клокочет, перед глазами красные круги, и, если ты ее не обуздаешь, она вырвется из тебя.

Отелло даже не обернулся.

— И что? — буркнул он. — И что? Почему бы и нет? Разве он не заслужил?

За окном летала ворона.

— Ты этого не заслужил, — объяснял Голос. — Как ты думаешь, на кого направлена твоя ярость? Нет, не на него, не на того, кто рождает в тебе страх и ужас. Твоя ярость набросится на тебя, и ты с ней не справишься, не сможешь остановить!

Отелло фыркнул.

Он не отводил глаз от клоуна.

Но не рванулся.

— Ну и?.. — фыркнул он еще раз.

Голос молчал.

Отелло повернулся. Перед ним стоял седой баран с мощными рогами. Баран в расцвете лет. Вожак. Его янтарные глаза пылали в темноте загона кобольдовским огнем. Отелло смущенно отвел взгляд.

Клоун вынырнул из ящика с реквизитом, закрыл дверь и исчез. С досады Отелло застонал. Незнакомый баран подошел к нему и ткнул носом. От него странно пахло.

— Не горюй, — прошептал Седой. — Голова у тебя, как капля на ветке. Если бы твоя ярость вырвалась, он бы понял, какой ты, проник бы прямо в сердце. А так — он не знает. Значит, у тебя преимущество. Найти слабые точки. Старая игра.

Седого барана, казалось, забавляла эта ситуация.

Отелло пошевелил ушами, как бы отгоняя слова, которые вдруг зажужжали над ним в темноте. Но Седой не дал ему перевести дух.

— Забудь свой гнев, — продолжал баран. — Думай о следе улитки в траве, думай о времени, которое тебя ждет.

— Но я в бешенстве! — сказал Отелло, только чтобы что-нибудь сказать.

— Борись! — ответил баран.

— Как я могу бороться, если он держит меня взаперти? — возмутился Отелло.

Теперь, когда он пришел в себя, Седой вдруг стал немногословен, как маточная овца, когда она не в настроении.

— Это не поможет! — закончил Отелло.

— Поможет думать! — отрезал баран.

— Я думаю, — ответил Отелло. — Думаю день и ночь.

Это было не совсем так, потому что ночами он, измученный, спал в углу загона. Но ему хотелось произвести на чужака впечатление.

— Значит, ты думаешь не о том! — возразил баран.

Отелло молчал.

— О чем ты думаешь? — спросил Седой.

— О сене, — чуть слышно ответил Отелло.

Как он и ожидал, баран неодобрительно покачал головой:

— Думай о блеске на шерсти крота, думай о звуке, который ветер рождает в кустах, и о том чувстве внутри, которое появляется, когда ты спускаешься с горы. Думай о том, как пахнет дорога, лежащая перед тобой, думай о свободе! Но никогда не думай о сене.

Отелло посмотрел на Седого. Желудок у него странно сжался, но не от голода.

— И если тебе будет совсем невмоготу, — сказал Седой, — думай обо мне.

Отелло подумал о Седом, и ярость вернулась в его четыре рога. Он тряхнул головой, отгоняя старые мысли. Овцы все еще с удивлением смотрели на него.

— Он нас просто пересчитал, — угрюмо повторил он. — Просто пересчитал.

После слов Отелло они тоже засомневались. Они были разочарованы. Но настроение вскоре улучшилось. Если простой пересчет у Габриэля проходил так дружелюбно, то можно себе представить, как ответственно он будет относиться к более важному делу: наполнению кормушек сеном или овощами. Или чтению вслух. Овцы с нетерпением предвкушали, как Габриэль будет им читать вслух.