Ильюша Кошелев и Максим Гурыба — возбужденные, потные, тащат мешки с продуктами из склада, укладывают их на подводы. На каникулы выдают месячный паек, а это — целые горы кульков и банок.

На скамейке, около метеорологической станции, Сеня Самсонов скромно протягивает старшему брату, приехавшему за ним, похвальную грамоту. Внизу золотыми буквами написано: «Тяжело в учении — легко в бою».

— Правильно сказано, — одобрительно говорит Самсонов-старший, внимательно изучая грамоту. Он не спешит с похвалой, а Сене не терпится именно ее услышать.

Павлик Авилкин вьется вокруг бабушки, не знает, куда ее усадить, как успеть все рассказать; «Бабуся, а капитан наш мне сказал: „Вы теперь честный человек — трудились изо всех сил“ и благодарность мне вынес. Бабуся, а дома я, как приеду, сначала в форме ходить буду, в правление пойду, а потом в трусах буду ходить… К дедушке Степану на огороды загляну, расскажу, как мы здесь овощи выращиваем по методу Мичурина…»

— Неужто? — заинтересовывается бабушка. — Это ты мне покажи.

На участке при училище ребята, под руководством майора Кубанцева, преподающего естествознание, проводили опыты с ветвистой пшеницей, выращивали новые плодовые деревья, создали коллекцию картофеля (пятьдесят шесть сортов!), переписывались с учеными. А осенью открывали в училище сельскохозяйственную выставку, приглашая в гости колхозников…

— Это ты мне покажи, — повторила бабушка и любовно посмотрела на Павлика.

Она была в темном жакете, с золотой звездочкой на отвороте, от которой Авилкин не в состоянии был отвести глаза. Сняв с Павлика фуражку, заботливо стерла носовым платком пот с его лба. Ее лицо — в такой же золотой пыльце веснушек, как у внука, только потемнее, — сияло от гордости.

— Пойдем сейчас! — вскакивает Павлик к тянет ее за руку.

— Да успокойся ты, суматошный, — говорит она умиленно, — оформим документы, тогда…

Подошел генерал, поздоровался с бабушкой, спросил;

— Вам далеко идти от станции, когда домой приедете?

— Нас на станции встретят, — возбужденно сверкнул сияющими глазами Павлик и осекся, — как бы генерал не подумал, что он выскочка.

— Ну-ну… — протянул свое обычное генерал. — Успешно закончили учебный год? — спросил он ласково у Павлика.

— Так точно! Троек нет!

— Хорошо, вот это хорошо, — похвалил начальник училища, — дома не забывайте, что вы — суворовец, о своем училище помните.

— Никак нет, не забуду! — И вдруг прорвалось неудержимо — Товарищ генерал, я когда приеду домой, пуговицы начищу, ботинки начищу и… — Павлик браво вздернул голову, — в правление зайду и к председателю: «Афанасий Лукич, разрешите обратиться?» И доложу, — я тогда по радио слов дал… Вот, пожалуйста — по дисциплине пять и по учебе пятерки есть, и благодарность в личном деле… — Авилкин перевел дыхание. — А потом на молотилке работать буду!

— Правильно! — одобрительно кивнул генерал. — Возвратитесь в училище, расскажете мне, как отпуск провели.

— Слушаюсь! — сдерживая радость, вытянулся Павлик. Разрешите идти готовиться к отъезду? — получив разрешение, пошел сначала солидно. Но когда скрылся с глаз генерала, помчался, пританцовывая, чуть не свалил с ног Семена Гербова, остановился, запыхавшись:

— Сема, мне сейчас генерал… Сема, мы с тобой еще увидимся? — И сразу помрачнел: — Ты уезжаешь… навсегда?

— Увидимся, друг, еще увидимся, — успокоил его Семен. — Мы сейчас экзамены сдадим, поедем в Москву на Всесоюзную спартакиаду, потом получим отпуск, и после него вернемся сюда за аттестатами, и назначением.

Семен старается казаться спокойным, но у него большая неприятность. В сочинении по литературе он сделал одну грамматическую ошибку и теперь ее в праве рассчитывать даже на серебряную медаль, хотя годовые оценки были по всем предметам пятерки, да и сейчас сдает так же.

Но Семен бодрится.

— До свиданья, друг, — говорит он Павлику, — прощанье у нас впереди.

…Кому незнакома эта сладкая и страшная минута, когда подходишь к столу экзаменаторов и протягиваешь руку за билетом? Кому незнакомы бешеные скачки мыслей в минуты обдумывания вопросов, когда кровь приливает к щекам, хочется выхватить и как можно скорее записать из стремительно мелькающего в памяти потока формул, имен, дат, план ответа — все, что успеешь, и кажется: что-то забыл, не успел, и ломается карандаш, и давит воротничок, а экзаменатор смотрят выжидающе-строго? Но вот любимый учитель ободряюще кивнул — и от этого на сердце сразу делается тепло и приходит уверенность.

Кому незнакомо чувство удивления и облегченности, когда ответил и вышел из класса: зачем волновался, ведь все знал, ведь все было так просто! И даже некоторая неудовлетворенность от того, что барьер оказался не таким высоким, как представлялось, и какая-то звенящая опустошенность внутри — может быть, от напряжения, усталости… — ну вот и позади то, что мерещилось случайным провалом, мучило: «А вдруг?», «А может быть?» — приходило беспокойным сном, в котором тонконогий тангенс убегал, дразня и ускользая.

Последний экзамен сдан! Если сказать эту фразу вслух, не поверишь самому себе. Да неужели не надо больше ночами сидеть над книгой, неужели можно не прикасаться к тетрадям и чудесное ощущение освобожденности не покинет через час, через день? Неужели прошло время, когда завидовал возчику — ему не надо завтра сдавать экзамен; дворнику, что беззаботно подметал двор; всем, кто проходит по улице — им не надо завтра сдавать экзамен? Неужели прошло время, когда все не для тебя: липы цветут не для тебя, музыка в саду играет не для тебя и чаще всего говоришь себе: «Нельзя». Нельзя, нельзя всему этому поддаваться… Нельзя думать о Галинке, о встрече — потом. А это потом далеко, его почти не видно…

Сейчас Володя быстро шел аллеей парка. Только что он сдал последний экзамен по физике.

Окончил училище!

Ему то хотелось, вобрав побольше воздуха в легкие, за кричать торжествующе: «О-го-то!», как кричат в вечерних сумерках у реки, то вдруг пронизывала жалость — это все никогда не повторится, как не повторяются восемнадцать лет. Прощай, деревцо, посаженное пять лет назад! Прощай, аллея первой роты! Прощайте все, все: милый швейцар Петрович, с которым не раз воевал, пытаясь проникнуть в актовый зал еще на один сеанс, тетя Клава, что кормила в столовой тысячи раз, библиотекарь Мария Семеновна, добродушный Семен Герасимович, спрашивавший у зазевавшегося на уроке: «Может быть, чайку подать?»

Нет, не прощайте — до свиданья. До хорошего, желанного свиданья после офицерского училища, когда приедем на побывку в родной дом, к родным воспитателям…

Из отпуска возвратились загорелыми, с выцветшими от солнца волосами, еще более возмужалые.

В темнозеленых, хорошего сукна гимнастерках, синих диагоналевых брюках, пилотках с яркими звездочками, группками ходили по двору, по коридорам училища…

И эта форма, неторопливость движений, прощальная, с нотками братской нежности, снисходительность к малышам, облепившим их, и серьезное пожатие руки учителя — делали выпускников новыми, окончательно взрослыми.

Они уже были курсантами, уже видели что-то впереди, чего не видели остальные суворовцы; оставаясь родными, своими, мысленно находились далеко: в танковых, пехотных, артиллерийских училищах, заходили в кабинеты начальников, докладывали о прибытии, вливались в батальоны и дивизионы.

Сейчас — немного потерянно, бродили по классам, — казалось, прощались со всем. Глубоким, навсегда запоминающим взглядом смотрели на пейзаж Андрея — «Утро в лагерях», висевший в простенке у двери, любовно притрагивались к листьям цветов на окнах, — цветы эти когда-то покупали в складчину; долго укладывали свои вещи в новенькие, только что полученные чемоданы, поблескивающие никелированными застежками.

Больше всего оказалось тетрадей — прямо хоть мешок еще с собой бери! И каждую тетрадь жаль оставить, но и тащить с собой — невозможно. Вот конспекты произведений классиков марксизма — это в училище обязательно понадобится. Старые контрольные работы, сочинения… Придется оставить. Тетрадь по логике… «Аргументум ад гоминем», «игнорацио эленхи», задачи и примеры. Нет, оставлять нельзя! А о записях по военному делу — и говорить не приходится. И опять набралась гора тетрадей!