Он начал с того, что в воспитании следует изобретать.

— Искать, думать! Продвигать жизнь вперед! — тихо пристукивал он согнутыми пальцами по столу. И от этого сказанное почему-то приобретало особенную четкость.

— Нас учит партия быть всегда в движении, в борьбе за новое… Объявите войну заседательской чехарде, формализму в политической работе. Естественное в наших условиях однообразие форм требует богатейшего содержания. Не довольствуйтесь вчерашним, жизнь не терпит косности, догматизма. Идите, товарищи, даже на творческий риск! Без этого в большом деле нельзя.

Внимательно слушавший Беседа одобрительно кивнул головой, поймал себя на этом движении и усмехнулся: «Так и мои слушают».

— Я хотел бы разобрать один случай во взводе капитана Боканова, — продолжал Зорин. — В прошедшее воскресенье первая рота совершала поход. Перед выходом товарищ Боканов дал поручение Андрею Суркову — в пути, на привалах, выпустить «Боевой листок». Затем в хлопотах забыл о задании и вспомнил только тогда, когда рота достигла населенного пункта, избранного конечной целью. Подзывает товарищ Боканов Суркова; «Дайте мне прочитать „Боевой листок“». «А я его не выпустил, — беззаботно отвечает тот, — не взял с собой цветных карандашей». Ясно — это отговорка, а дело в том, что редактор «Боевого листка» несерьезно отнесся к общественным обязанностям. Что же сделал наш уважаемый Сергей Павлович? Подверг дисциплинарному взысканию. Вот тебе на! Но ведь это, дорогой товарищ воспитатель, легче всего. Думать много не надо. Шкалу взысканий разработал и… — Зорин не докончил, выразительно посмотрел на Сергея Павловича.

Боканов нахмурился, подумал: «Кажется, действительно, неудачно получилось».

— А если вдуматься, — Зорин взял пресс-папье и переставил на другой край стола, — Сурков получил не приказ, а общественное поручение, и речь, следовательно, идет о дисциплине выполнения общественных обязанностей. Не так ли? И здесь следовало действовать по линии общественной же, апеллировать, так сказать, к авторитету Суркова среди товарищей. Мне думается, надо было по возвращении устроить в классе разбор перехода и, отмечая недостатки, сказать: «Их было бы гораздо меньше, если бы Сурков не подвел нас всех как редактор, серьезно отнесся бы к политическому заданию. На войне, перед тем как пехота идет в наступление, проводится артподготовка. Но не менее важной для исхода боя является политическая подготовка бойцов, политработа в ходе боя. Во время Великой Отечественной войны часто бывало так: вот идет бой с танками. В напряженные, решающие минуты появляется в окопе „Боевой листок“, его из рук в руки передают бойцы. В нем всего несколько строк: „Сержант Николаев только что совершил подвиг, — прямой наводкой подбил вражеский танк. Слава герою! Берите пример с товарища Николаева!“ Вот что такое „Боевой листок“ в армии, воспитанник Сурков». «Через несколько лет, — пояснил бы я дальше воспитанникам, — вы станете не только строевыми командирами, начальниками, но и политическими, идейными руководителями солдат, вы будете направлять работу партийной, комсомольской организации подразделения… Политической работе следует учиться сейчас. Что касается воспитанника Суркова, то мне, видно, придется лишить его на месяц права выполнения общественных поручений».

— Уверяю вас, — сделал шаг к воспитателям полковник, — ребята ждали именно выговора, вот этого самого дисциплинарного наказания вашего, товарищ Боканов, и, возможно, потом посочувствовали Суркову, — такой же оборот дела, какой я предложил вам, был бы для них полной неожиданностью. Да и сам Сурков — юноша самолюбивый, но справедливый в оценке — своих поступков и дорожащий общественным мнением, был бы гораздо более огорчен таким исходом, прочувствовал бы, что поступил неверно.

Отпустив воспитателей, Зорин пошел в первую роту — посмотреть, как там оборудовали комнату политпросветработы. Он разрешил Русанову приобрести абажуры, цветы, шахматные столики, диваны, попросил жену Веденкина, — она председательствовала в женсовете, — помочь: сделать занавеси, со вкусом расставить мебель, внести уют.

Издали Зорин увидел, как плац пересекала мелкими, семенящими шажками, маленькая фигура. — Самсонов! — безошибочно отметил полковник. Он узнавал ребят даже по голосу и походке.

Когда Зорин поднялся наверх, началась большая перемена, и роты стали выходить на плац, на прогулку под оркестр.

В тени колонны Зорин заметил притаившуюся фигуру. Воспитанник лет двенадцати, слюнявя чернильный карандаш, крупными буквами писал на колонне бранное слово. Полковник подошел вплотную. Мальчик, застигнутый врасплох, вздрогнул и вытянулся в замешательстве.

— Прочтите громко то, что написали! — потребовал начальник политотдела. Тот покраснел так, что сразу выступил пот, прошептал едва слышно:

— Не могу!

— Читайте! — гневно настаивал полковник.

— Это стыдно! — выдохнул воспитанник, готовый провалиться сквозь землю.

— А писать для товарищей, для офицеров не стыдно? Читайте!

Мальчик с отчаянием смотрел на Зорина Ясно было, он ни за что не сможет прочесть вслух…

— Немедленно сотрите, — приказал полковник, — и никогда в жизни не пишите и не произносите таких слов. Понятно?

— Понятно, — как эхо, раздалось в ответ.

— Идите в роту и доложите о случившемся своему воспитателю!

— Слушаюсь, доложить о случившемся своему воспитателю, — голосом глубоко несчастного человека повторил виновный..

И Зорин, глядя ему вслед, весело подумал, что, пожалуй, навсегда отбил охоту у этого паренька к писаниям подобного рода.

…. Комнатой политпросветработы полковник остался доволен, только сказал Русанову:

— Обязательно повесьте здесь «Доску почета» и хорошо бы иметь фотоальбом «Наша жизнь». У вас же уйма собственных фотографов.

— Сделаем, — обещал Русанов. — Да, — сообщил он, — комсомольское бюро думает назначить заведующим комнатой Ковалева и установило дежурство комсомольцев.

— Это хорошо, — одобрительно кивнул головой Зорин, — но хватит обязанностей Ковалеву… Посоветуйте поручить другому, менее занятому. — Эх, — воскликнул полковник, — была не была — разорюсь, даю вам радиоприемник «Нева», тот, что у меня в кабинете.

Русанов расплылся в улыбке. Он уже давно приглядывался к этому радиоприемнику.

Комсомольское собрание, отношение товарищей, — Пашков видел, что его только-только терпят, — разговор с Сергеем Павловичем во время лыжного похода подействовали на Геннадия очень сильно. От такой встряски внутренне-неиспорченный человек обычно выздоравливает. Как и предполагал Боканов, весь «аристократизм», вся эгоистичность Геннадия не составляли основу его характера, были в значительной степени напускными. И когда Геннадий по-настоящему почувствовал, что значит в жизни человека осуждение товарищей, он резко изменился, как изменяется человек после тяжелой болезни, словно обновляется и вновь рождается на свет.

Это пришло нелегко и не сразу. Он одиноко бродил в дальних аллеях сада, мучительно гнал от себя мрачные мысли, но они неотступно, как совесть, преследовали и жгли.

«Значит, ты трусишь, если не находишь мужества прямо всем сказать — я неправ», — обвинял ночью — кто-то неумолимый. «Нет, это вовсе не трусость, — защищался он, — дело в самолюбии». «Но ты ведь знаешь, что у „довоенного“ Стаховича из „Молодой гвардии“ и самолюбие, и себялюбие было через край, и к чему это его привело?». «Это подло даже думать, — что я могу стать таким!» — бледнели губы у Пашкова.

Он на мгновенье снова, до мельчайших подробностей, представил: комсомольское собрание, осуждающие глаза товарищей, слова друга — Снопкова, полоснувшие его, как ножом: «Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… им до всех дела нет — только б самим покрасоваться».

— Это не так, это ты брось обо мне, — шептал Геннадий в темноте.

И опять беспокойно ворочался на койке. Гулко, будто рядом, пробили часы в нижнем вестибюле. «Почему ночью все слышно так ясно? И дома, когда был… Надо написать письмо отцу, рассказать ему все, не кривя душой». Только под утре решил: «Не к чему самобичевание… заверения… доказывать надо делами… придти к ребятам с открытым сердцем. Как на моем месте, поступил бы Михаил Васильевич?»