Прочитав их, Сергей Павлович сразу и бесповоротно обвинил себя, прежде всего только себя, в том, что по-настоящему не проник в мирок Геннадия, не помог ему выбраться из него. Правда, были смягчающие обстоятельства: очень мешал отец Пашкова — генерал авиации. После смерти матери Геннадия он женился на молодой женщине и «счел за благо» сбыть сына в Суворовское училище. Временами его, видно, помучивала отцовская совесть, и он откупался от нее: на лето брал Геннадия к себе на дачу, а раза два в году, к великому возмущению Боканова, присылал за Гешей самолет и дружеское письмо Полуэктову «отпустить на пару дней сынишку». Последствия этой пары дней приходилось выправлять не менее двух месяцев, потому что молодая мачеха Геннадия, желая заслужить расположение мужа, баловала пасынка.

… Долго накапливающаяся неприязнь к Пашкову сейчас нашла выход — взвод был глубоко оскорблен его записями и не желал теперь ничего забывать или прощать.

Одно и то же чувство имеет бесконечное множество оттенков. Неприятно ночью, в глухом переулке, слышать за спиной чьи-то шаги, неприятно перед умыванием снимать с куска туалетного мыла чужие волосы. Но в первом случае к чувству неприятности примешивается опаска, во втором — брезгливость.

Чувства, которые вызвал дневник Пашкова, можно было назвать непримиримым возмущением. Не вражда, не ненависть, а именно непримиримое возмущение оскорбленных людей.

Когда Боканов молча закончил просмотр дневника, все опять возбужденно заговорили:

— Мы, мы на него плевали!

— Дать ему как следует!

— Бойкот!

— Судить по-нашему… чтоб на всю жизнь запомнил.

— Я вам давно говорил, что он такой и есть…

Офицер напряженно смотрел на комсорга Гербова. Тот, словно прочитав его настойчивый взгляд, догадавшись, чего именно ждет от него воспитатель, нахмурился, преодолевая внутреннее сопротивление, решительно сказал:

— Разберем на комсомольском собрании.

— Правильно, — поддержал Семена Сергей Павлович, — это и будет наш суд.

Согласились неохотно, скрепя сердце, и с условием разбирать немедленно. Но пожар в Яблоневке и трагическая гибель Василия Лыкова отодвинули на время комсомольское собрание.

Пожар возник на рассвете и первым увидел дым Савва Братушкин, стоявший в этот час на посту у реки. Он поднял тревогу, и ребята, во главе с Бокановым, бросились по мосту на ту сторону реки.

Павлик Снопков и Геннадий кинулись к берегу, прыгнули в резиновую лодку и, бешено гребя, стали пересекать реку. Они первыми достигли противоположного берега и стремглав пустились бежать к горящему сараю. Но Семен опередил их. С ломом, где-то добытым, он полез на крышу.

Горел сарай с инвентарем. Как позже выяснилось, произошло замыкание электропроводки. Тотчас прибыла и сельская пожарная команда, но Семен уже успел выбить ломом одно из горящих бревен, а Владимир и Андрей, взломав замок, выкатывали во двор веялку. Колхозники яростно сбивали огонь огнетушителями и водой из шлангов.

Ребята притащили откуда-то ведра и, наполняя их в реке, цепочкой передавали из рук в руки на крышу Семену.

Когда пожар был потушен, колхозники обступили суворовцев, стали благодарить за помощь.

Взмокшие, взъерошенные, возбужденные борьбой, ребята неловко переминались.

Мужчина средних лет, в гимнастерке с двумя рядами орденских колодок, пожал руку Боканову и просто сказал, обращаясь ко всем:

— Колхозное спасибо!

… Второе событие произошло в день выезда из лагерей на зимние квартиры.

Умер Вася Лыков — признанный силач училища.

Он запустил аппендицит. Уже на каникулах начался гнойный процесс, но Василий никому не жаловался.

За день до этого пожара. Лыкова отправили в санчасть. Однако было поздно — началось воспаление брюшины. Меры медицинского вмешательства не помогли. Труп Василия перевезли на машине в училище. Вызванные телеграммой, приехали отец и мать Лыкова, он был у них единственным сыном. Когда они вошли в класс Боканова, все встали и с опущенными головами, боясь взглянуть в глаза родителям товарища, застыли. Мать Васи — полная брюнетка с седой прядью волос — потерянно остановилась у стола. Слезы безудержно текли по ее щекам. Отец, худенький и тихий, не плакал, окаменел, и на него особенно страшно было смотреть. Временами казалось, что он теряет рассудок.

— Где Васенька сидел? — спросил он глухо.

— Рядом со мной, — тихо ответил Андрей Сурков.

Отец подошел к парте Василия, открыл ее крышку, достал какой-то учебник сына и, пошатываясь, пошел из класса. Худые лопатки его резко выделялись под вылинявшей армейской гимнастеркой.

… Полковник Зорин вызвал к себе офицеров первой роты.

— Тяжело… Но и это должно сплотить, — сказал он кратко и отдал распоряжения..

У гроба Васи, сменяя друг друга, несли караул суворовцы, и офицеры.

Гроб понесли к грузовику, покрытому коврами. Первая рота, с оружием, — молчаливая и суровая — сопровождала тело товарища на кладбище.

Когда отдавали прощальный салют, Боканов, стоя у могилы, вспомнил, как на фронте, в их части, свято соблюдалась традиция похорон товарищей, погибших в бою, — даже в тяжелые месяцы отступления, даже на виду у наседавшего противника. И это придавало силы, укрепляло гордость, стало одной из важных воинских традиций… «Эх, жаль, как жаль Василька — честного, исполнительного, сердечного!» — Сергей Павлович опустил голову, чтобы не выдать себя.

Учебный год начался необычно. Шутка сказать, — впервые в пятилетней истории училища появились выпускники! Выпускник — это звучит внушительно… К нему по-особому относятся офицеры, малыши, товарищи из других рот. Ему предстоит сдавать экзамен на аттестат зрелости, утвердить «марку училища». Ему разрешено носить прическу, он получил право водить автомобиль, проходит стажировку в командовании взводом (так теперь называется отделение), в парадах участвует с оружием, а уходя в город в отпуск, подвешивает к поясу штык в чехле и может возвращаться к двенадцати часам ночи.

Гербова генерал назначил старшиной роты и присвоил ему звание «вице-старшины», вице-сержанты Ковалев и Сурков стали командирами отделений. Командиры получили права, предусмотренные дисциплинарным уставом Советской Армии. Круглосуточный наряд по роте несли теперь выпускники.

Обязанность дежурившего отвечать после суточного наряда пропущенный урок, словно и не пропускал его, усиленная тренировка в стрельбе, дополнительные занятия по физкультуре и многое другое — все эти дополнительные трудности воспринимались выпускниками не как обременительная выдумка начальства, а как необходимость. В их отношении к новым и серьезным обязанностям чувствовался даже эдакий задор: давай, давай — чем труднее и суровее служба, тем лучше; не неженками растем, — сталинскими солдатами.

И по десяткам примет — по тому, что за каждым закрепили карабин, по тому, что за малейшую провинность строго взыскивают, что утром на подъеме дают считанные минуты, и в любую погоду делай зарядку на плацу, по тому, что научились «по-курсантски» временно прикреплять спичкой оторванную пуговицу мундира, — по десяткам примет чувствовалось: приближается офицерское училище. Скоро, скоро вместо алых погон лягут на плечи курсантские, а они потяжелей.

Выпускник! Особая пора, когда ты еще здесь, в Суворовском — и уже не здесь. И сразу повзрослел, как в семье старший брат, что собирается в отлет.

А в сущности — ребятня! Только успел генерал в лагерях разрешить отращивать волосы, как мгновенно у всех появились расчески — заранее запаслись. Несчастные, многострадальные «ежики» потеряли покой. Их прилизывали, завязывали на ночь, смачивали водой, прижимали ладонями. Их заставляли лечь, а они непокорно торчали кустиками в разные стороны.

По нескольку раз на день выпускники бегали в мастерскую на примерку нового курсантского обмундирования и сшитых по ноге сапог. Думая о будущих походах, просили: