А часом позже снова пришли воспитатель и пострадавший. На нем был ремень и малыш довольно улыбался.
— Ошибся, — как ни в чем не бывало, объяснил он, — мы в другой роте ремень мой нашли.
Лоснящиеся щеки крепыша показались Беседе отвратительными. Он отвернулся. Надо было исправлять свою ошибку. Офицер собрал отделение. Рассказал о происшедшем. С трудом подняв глаза, мысленно нанося самому себе удар, сказал:
— Я виноват перед вами, что мог дурно подумать об одном из членов нашего коллектива. А вас, Каменюка, прошу извинить меня вдвойне — за несправедливость.
Артем не знал, что ответить, смущенно бормотал: «Да ну, что вы, товарищ капитан, ну, что вы?»
Все деликатно молчали; в этом молчании проступали гордость и достоинство. И по тому, как смотрели ребята на Алексея Николаевича с сочувственным участием, как смотрят на человека, перенесшего болезненный припадок, он понял, что помилован.
* * *
…Сергей Павлович посоветовал секретарю комсомольской организации первого взвода Гербову провести в воскресенье комсомольский вечер «У карты родины» и пригласить молодежь из Яблоневки. Комсомольцы с большой охотой взялись за подготовку этого вечера. Андрей смастерил огромную карту; крохотными вышками, заводиками, плотинами обозначил на ней новостройки пятилетки. Карту вывесили на поляне, на двух деревцах.
Когда на противоположном берегу реки показались гости — юноши и девушки, их встретили песней:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Впереди, по мосту, с ремнем баяна через плечо, шагал шустрый, чубатый паренек в белой шелковой рубахе. Едва ступив на берег, он широко растянул меха, и гости подхватили песнь о родине.
На поляне стало многолюдно и весело. Знакомились, рассаживались на траве, перебрасывались шутками.
Капитан Боканов подошел к карте. Наступила тишина. Только из-за реки раздавался приглушенный рокот моторов да в лесу перекликнулись и затихли мужские голоса. Офицер начал говорить и, следуя глазами за его указкой, то поднимающейся, то опускающейся по карте, все вдруг ясно представили — широкие воды новых каналов, зеленые кольца лесных полос, огни домен, вышки элеваторов…
Слушая, все словно набирали на самолете высоту, и перед ними расстилались необъятные просторы родной земли: возрождался славный. Сталинград, дымил трубами порт Дальний, разрезал величавые воды Балтики сторожевой корабль и вечнозеленые ели у мавзолея несли бессменный караул.
— В половине первого ночи, — негромко говорил офицер, — когда мы будем крепко спать, московский диктор приветливо обратиться к слушателям Владивостока — Доброе утро, товарищи! — И в эти же для нас ночные часы, из Москвы на тридцати двух языках мира, начнут передавать последние известия… Жители Индии, Норвегии, Австралии услышат, правдивый рассказ о жизни наших колхозников, о рабочем изобретателе, заслужившем высокое звание лауреата… А в окнах дома, за Кремлевскими стенами, долго еще будет гореть свет. Это, склонившись над столом, любимый Сталин думает о нашем. Завтра…
Сергей Павлович умолк. Наступила та чуткая тишина, которую не хочется нарушить словом или движением, чтобы не спугнуть вызванного видения.
Первым поднялся с травы Семен. Широкоплечий, коренастый, он подошел к карте и сказал просто:
— Я, товарищи, хочу вам рассказать о своем селе. Оно приблизительно вот где, — он показал указкой. — Всего год не видел его, а трудно узнать… Фашисты, когда отступали, сожгли наш клуб. Теперь на его месте построен красивый театр, разбит парк с фонтанами…
Он чуть было не добавил — «А около театра поставили памятник моему отцу», но из скромности смолчал.
Павлик Снопков на каникулах был у брата в Караганде.
— Я летел туда на самолете, — звонкой скороговоркой рассказывал он. — Прилетел. Смотрю: большой город… многоэтажные, красивые дома… просторные улицы… асфальт… Огни… Прямо море огней…
Рядом с баянистом сидела девушка в синей нарядной кофточке. У девушки были гладко причесанные волосы и некрасивое, но выразительное лицо, с темными продолговатыми глазами. Баянист шопотом настойчиво убеждал ее в чем-то. Девушка застенчиво отнекивалась, но, наконец, подняла руку. Она рассказала, что учится в ленинградском строительном институте, на каникулы приехала к родителям в Яблоневку. С любовью она говорила о городе Ленина:
— Вы бы посмотрели на вечернюю Неву, на огни Кировского завода, на строгий рисунок ограды Летнего сада, каналы Мойки, — и вам навсегда стал бы близок и дорог Ленинград.
«Какие же мы богатые и как надо ценить это богатство!»— с гордостью думал Володя, покусывая травинку и мечтательно глядя вдаль.
В небе загорелись первые звезды. Издали донеслась команда: «Пятая рота в две шеренги — становись!»
В наступавшей темноте неясно белели палатки.
Володю охватило то, хорошо знакомое ему чувство внутренней, лихорадочной взволнованности, когда что-то начинало дрожать в нем. В груди разливалась, неясно клубилась песня… Она жгла, звенела, трепетно билась, просясь на простор, сладко мучила неуловимым полетом.
Давно ушли гости. Чутко спал лагерь. Володя выскользнул из палатки, сел на камень позади нее. Темнота и ночные шорохи обступили его со всех сторон. И тогда, наконец, прорвались строки. Они вспыхивали в темноте, освещая лес, лились золотым потоком, все свободнее и свободнее. Он встал, шепча беззвучно:
— Я эту песнь для тех слагал,
Кто в ногу с партией шагал,
Для тех, кто жил и умирал
Лишь для страны родной.
Тому я песню посвятил,
Кто храбрым в грозной битве был,
Кто, не жалея крови, сил,
Ходил в смертельный бой.
Тому, кто строит новый дом,
Упорен кто в труде своем,
Кладя кирпич за кирпичом —
Он строит новый мир…
Володя почувствовал успокоение. Ночной ветерок освежил голову, грудь дышала свободно, счастливая усталость разлилась по телу. Он вернулся в палатку, лег на койку и мгновенно уснул.
Глава V
ПЕРЕД ОТБОЕМ
На другой день, сразу после поверки, не дожидаясь сигнала отбоя, взвод Боканова, утомленный походом, начал укладываться спать. В одной из палаток, в кромешной тьме, разговор зашел о силе воли.
— Я считаю, что советский человек — самый волевой во всем мире! — убежденно доказывал Володя. Он, сидя на койке, расстегивал гимнастерку.
— Почему? — скептически возразил Пашков. Геннадий любил противоречить и ради оригинальности мог отстаивать даже заведомо неверную точку зрения. — Ты думаешь, в английской военной школе не воспитывают такую же силу воли?
— Не такую! Совсем не такую! — страстно воскликнул Володя и возмущенно вскочил, так стремительно, что койка скрипнула. — Мы строим коммунизм. Думаешь, это легко? Впервые в истории… Сколько врагов!.. Сколько трудностей!.. Только люди большой воли, самой большой, способны преодолеть их! Мне отец, когда был жив, говорил: «Сильные переплывают море, а слабые — только купаются». Мы — открыватели нового мира — выплыли навстречу бурям…
— Поэ-эт, поэ-э-т! — насмешливо протянул Пашков и засмеялся коротким, неприятным смехом.
Но Владимира поддержали остальные, и Пашков поспешно отступил. Все решили: конечно, советские люди — самые волевые, а из них особо волевыми качествами должны обладать военные.
— Не потому, что мы считаем себя лучше гражданских, или не уважаем их, — словно успокаивая кого-то, веско пояснил Семен, — а просто сама наша профессия требует этого. Как в Уставе о бое написано? «Бой — самое большое испытание моральных и физических качеств и выдержки бойца». — Он подчеркнул слова «самое большое».
