Вечером Володя пошел прощаться с Галинкой. Завтра она уезжала учиться в Ленинградский пединститут на литературный факультет.

Володя застал девушку за приготовлениями к отъезду, Вокруг чемодана разложены книги, платья, свертки. Ольга Тимофеевна, грустно поглядывая на дочь, помогала ей укладывать вещи.

Получасом позже юноша и девушка шли знакомой аллеей парка. На Галинке было коричневое, в белую горошинку, платье с тонким кружевным воротником.

В этот последний вечер, который они проводили вместе, здесь в городе, ставшем родным, — ни у Володи, ни у Галинки не было ощущения разлуки навсегда. И если в разговоре нет-нет да прорывалась печальная нотка, расставание все же не вызывало смятения и тоски; впереди все представлялось лучезарным, как весенний солнечный день.

Галинка в последние полгода стала сдержанней в движениях. Каштановые косы обрамляли ее красиво сидящую голову. Искрились умом и милым девичьим лукавством карие глаза, а маленький задорный нос придавал лицу выражение независимости. Такая девушка не даст себя в обиду.

Они шли, разговаривая о пустяках, не имеющих никакого отношения к разлуке, и, словно ими, этими пустяками, отгоняли невольную печаль.

— Ты знаешь, — приподняла пушистые ресницы Галинка, — меня в детстве мама вечно кутала… Особенно горло. И вот однажды сижу я в кино. Вижу: на экране лыжник взял в ладонь снег, кушает. Я как вскочу и на весь зал: «Дядя, простудишься!»

Володя и слушал, и не слушал Галинку… Смеялся вместе с ней, а думал о своем: «Хорошая… Ну, какая же ты хорошая!» И сам начинал рассказывать смешное и тоже сейчас им ненужное:

— У меня товарищ есть — Шелест, а у него дед печник, на гнома похож… Кто-то сказал: «кажется он плохо слышит». И стали при встрече с ним все в городе орать в ухо, прямо краснеют от натуги, а он удивляется, почему так кричат?..

Рассказал и сам подумал: «Ничего смешного в этом нет».

Несколько минут они шли молча безлюдной улицей. С печальным шелестом опадали листья с деревьев, шуршали под ногами. Тянуло дымком осенних костров. Загорались огни в окнах домов. Володя тонкой лозой хлестал себя по голенищу сапога, Галинка задумчиво покусывала маленькие, резко очерченные губы.

— Ты какое-нибудь новое стихотворение написал? — тихо спросила она.

— Написал! — усиленно потер лоб Володя, словно стирая с него навязчивую мысль.

— Прочитай, — попросила девушка и замедлила шаг.

— Это тебе, — просто сказал Володя и негромко, с чувством, начал читать:

Немного склонив голову на бок, Галинка внимательно слушала. Когда Володя окончил, она, ничего не сказав, ласково пожала его руку.

Они поднимались по узкой тропинке на ту самую пологую гору, где когда-то, — сейчас это казалось давным-давно, — Володя и Семен давали клятву дружбы. На изломе дороги Володя и Галинка одновременно, словно повинуясь чьему-то голосу, повернули лица друг к другу. Губы их оказались рядом, настолько близко, что они почувствовали теплую струю дыхания. Каждый из них подумал одно и то же: «Это на всю жизнь».

И такой еще более близкой стала Галинка для Володи. Все, все было в ней особенное, дорогое: и тонкая, нежная шея с завитком волос, и голубоватые белки чистых глаз… и это платье с белым трогательным воротником, и маленькие чуткие руки…

Они остановились у обрыва. Внизу, по реке скользили огни барж, тихо плескалась о берег черная волна.

Девушка доверчиво оперлась на руку Володи. Волосы ее касались его щеки. Так они долго стояли молча, ничего иного не желая, полные веры в будущие встречи и счастье…

Пригородный поезд прибыл в лагери рано утром. Здесь должен быть выпуск.

В десять часов училище выстроилось на празднично украшенном плацу: трепещут на вышках флаги, блестят серебряные трубы оркестра, цветы обрамляют портреты генералиссимуса Сталина, маршалов, украшают трибуну, Осенняя желтизна уже слегка тронула деревья.

Вокруг плаца плотная стена гостей. Это жители ближних колхозов, рабочие, студенты, вольнонаемные работники училища — сторожа, монтеры, повара, портные… Выпускники стоят отдельной группой, впереди рот.

Предприимчивые колхозные ребята облепили верхушки деревьев на пригорке. Отсюда они видят все, как на ладони. Вот вынесли знамя. Послышалась громкая команда:

— Под знамя, смирно! Товарищи офицеры!

Вдали показалась машина генерала, остановилась у рощи.

Замерли ряды. Полуэктов, оставив машину, принял парад у Белова, прошел вдоль фронта, здороваясь. Генерал бодрится, скрывая отцовскую печаль прощанья.

— Здравствуйте, товарищи выпускники!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — отрывисто и гром ко несется ему в ответ.

Начальник поднимается на трибуну к микрофону, читает приказ… «Имена Суркова Андрея, окончившего училище с золотой медалью, Ковалева Владимира, Пашкова Геннадия — окончивших с серебряной медалью… — занести на мраморную Доску почета в актовом зале…»

— Мало медалистов, — недовольно шепчет Веденкин Зорину, — недоработали…

— Будет и больше, — успокаивает его Зорин.

В торжественной тишине выпускники принимают военную присягу — святую клятву верности. К небольшому, покрытому красным сукном столу посредине плаца подходит Савва Братушкин. Он слегка побледнел, волнуется. Сильным голосом произносит:

— Я клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным воином…

Семен Гербов принимает присягу вторично в своей жизни. Первый раз это было в тылу у врага, в партизанском отряде.

Над застывшими рядами рот несется величавое, идущее из глубины сердца:

«Клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей советской родине и советскому правительству… не щадя своей крови и самой жизни…»

Присяга принята, теперь они настоящие армейцы, и генерал, обращаясь к ним с поздравлением, впервые называет товарищами курсантами.

Перекатами, от басовитых нот до дискантов малышей, несется могучее, извечное, как русская слава, «ура».

… — К торжественному маршу! — возвещает начало парада протяжная команда полковника Белова. Роты плавно сдвинулись с мест, заколыхались алые погоны, зашелестело на ветру, освещенное солнцем, шелковое знамя…

Праздничный обед после парада устроили на высокой открытой террасе, выдающейся мысом над рекой.

Юноши пригласили учителей, Зорина, воспитателей, усадили генерала за свой стол.

Посреди стола возвышалось соблазнительное произведение старшего повара училища — Порфирия Спиридоновича: на длинном блюде красовался аппетитно зарумяненный, в ореоле кулинарных украшений, поросенок — предмет бесчисленных острот ребят. За столом тесновато, но царит сердечность, какая бывает в большой дружной семье.

И, как обычно в таких случаях, начались откровения, признания, «разоблачения».

— А помните, — обратился Семен Герасимович к Володе, поглаживая вьющуюся бороду, которая почти достигла ордена Ленина на груди, — я однажды пришел в класс, а на доске написано: «Дано, что Сёма лезет в окно. Доказать, долго ли он будет влезать».

— Это мы… это мы… — захлебываясь от хохота, объяснял Володя, — не успели стереть…

— А помните, — спрашивает своих соседей немолодой, худощавый географ с высоким шишковатым лбом, — помните, года два назад, перед моим уроком, на классной доске кто-то нарисовал ряд пробирок. Каждую из них назвал предметом. Одну — физикой, другую — литературой, третью — математикой. Над рисунком общая надпись — «Процент воды». И в каждой из пробирок показан разный уровень этой воды. Выше всех была линия воды у пробирки с надписью: «География». Я сделал вид, что не понял рисунка, но критику, признаюсь, принял.

— Увы, рисовал это я, — смиренно признался Павлик Снопков.