— К Матвееву!

Он развел руками и пошел на вызов.

— Знаешь, дядя Вась, в другой раз болей дома или в правлении, — сказала ему Маринка.

В теплом, освещенном тамбуре, наполовину занятом широким жестким диваном, его ждал Микуля (иначе называть Валерку про себя он так и не научился). Без шапки, в расстегнутой куцей курточке, — ни дождь, ни ветер его не берут! Когда Василий схватил свою холеру, с ним был Микуля. Конструировали ворошилку для прибитых дождем валков. Идея была Микулина — прицепить впереди старой жатки без мотовила полотняный подборщик, а Василий сомневался: скорости у полотен не согласованы, и, вообще, не потащат ли иглы подборщика солому вниз, в щель между ним и жаткой; и с какой скоростью двигаться комбайну по валку… На деле вопросов оказалось еще больше, но он уже и сам загорелся…

Короче, продуло основательно. Когда Микуля нагибался (а прямо он и не стоял), поясница его оголялась, и Василий, одетый куда как теплее, содрогался от зябкого озноба при виде его пупырчатой кожи. «Надень плащ немедленно!» — сердился. И вот Микуля перед ним. Здоровый, раскрасневшийся от одного лишь смущения, перекладывает сумку-пакет с руки на руку. «Сча-ас, — говорит. — Сапоги там намывает»…

Вошла Антонина. Не плащ, а балахон какой-то на ней. «Э-э, ребята», — догадался Василий и подмигнул Микуле. И на племянницу поглядел весело.

— Тут, дядя Вась, и от нас, и тетя Вера передала, мы заходили. Она завтра будет.

— Да я сегодня не скучаю без посетителей, — улыбнулся Василий.

Через пять минут пустопорожнего разговора Антонина спросила:

— Не знаешь, дядя Вась, Маринка тут?

— Где ж ей быть.

Антонина живо разулась и скрылась за коридорной дверью.

— Взвеситься хочет, — смущенно пояснил Микуля.

Василий посерьезнел.

— Ты сядь-ка, милый друг, — сказал. — Кто вам сейчас встретился?.. Вот. Понял? Почему же я последний все узнаю?

— А че тебе узнавать-то? — удивился Микуля. — Ты болей…

— Я знаю, что мне делать! — вырвалось у Василия, и он несколько умерил свой пыл. — И как же вы разгружались в клуб? Ведь не вручную?

Микуля взглянул подозрительно.

— Я серьезно спрашиваю.

— Да пришлось две рамы выставить, — Микуля расцвел в улыбке. — Знаешь, Софроныч, законно получилось! Сбили деревянные лотки, ну, с бункерами. На комбайне подъедешь, брезентовый хобот заправишь — и шуруй! Поле, правда, не ближнее. Но чем этих… ждать…

— Ты потише.

— Петрухе и Коле Дядину по лопате в зубы — и пошел! От лотков они по всему клубу разбрасывали. А рам-то нет, окна напротив — вентиляция! С пола потом — на сцену. Да все погрелись! А эти только нынче приезжают… Давай орать, главное! Иван Михалыч потом подъехал, Карпеич — они им отпели будь-будь!

— Да тише ты, говорю.

— А че такого-то? — Микуля зашептал, не остановишь.

И долго не мог уснуть в эту ночь бригадир. Поднялась, правда, и температура, но кашель не мучил так, как еще сутки назад. Василий думал. Начитавшись газет, похрапывал Савелий Крашенинников, язвенник. Постанывал третий сосед, пенсионер-инвалид, привезенный из Покровки. Василий старался только потише скрипеть пружинами.

Думал о том, что еще рапс косить, а в бригаде всего один комбайн. И на зяби прибавки нет, а там, по-всему, дело дойдет до морозов и тогда что, плуги рвать?..

Но он все же был не на бригадном стане, а в больнице, где ему причитались, как он подсчитал от безделья, девять кубометров покоя. Савелий давал ему прочитанные газеты, а когда сам читал, уступал приемник с маленьким наушником, который в обед и вечером ловил интересные постановки. Эти девять кубометров заставляли думать пошире.

Наверное, и правда, в государстве творилось что-то интересное. Передавая газету, Савелий указывал, где что читать, сам брался за другую, и Василий слышал то его одобрительное «и досюда добрались», то возмущенно-обиженное «опровержение это, а не продолжение»… Сам он, что ни говори, ориентировался слабовато даже в том, на что указывал Савелий. Тому, наверное, помогали два техникума, законченные без отрыва от работы сперва бригадным учетчиком, а потом газовиком, а Василий, дочитав до подписи, часто спрашивал: «Ну, и что?» Не особенно сочувствовал он и председателям, и звеньевым, чьи статьи нравились Савелию («Нашим бы почитать», — он говорил). «Перестройка поможет в том», «перестройка поможет в этом»… Это намеки, что ли, на руководство вышестоящее? Обращайся тогда прямо, при чем тут «перестройка»? Получалось, что этим словом заменялись по крайней мере сотни полторы или две других — овеществленных, родовых, понятных Василию. Но даже и высокое начальство не гнушалось этим звучным, но туманным словцом. В районной газете вообще ни одной статейки без него не печатали, видно, не казалось оно им конфузным.

И Василий спросил тогда грамотея-язвенника, как сам-то он это понимает. Ответил Савелий весьма основательно и подумав. Примерно так: перестройка — это, значит, гласность, демократия и максимум социализма.

«А насчет работать лучше?» — спросил Василий.

«И работать лучше».

«А не пить?»

«Ты что, издеваешься, что ли? — обиделся Савелий, но, поверив в искренность, а главное, в темноту спрашивальщика, ответил уверенно и до конца: — Да, и не пить, и не воровать, не ха́пать, не развратничать, не наушничать, и вообще», — слов у него все-таки не хватило.

«И все главное?» — спросил Василий.

«И все главное», — сказал Савелий и посмотрел на него подозрительно.

«Так не бывает, — вздохнул Василий. — Вернее, так надо, но не так… Так всегда надо было».

После этого разговора он хотел непременно узнать, что же обозначало звучное словцо с самого начала, но у Савелия интересоваться не стал, все равно тот ничего нового не добавит. И газеты перестал у него брать, забавляясь приемничком. А теперь вот опять подвернулся досуг, и, не желая думать о бригадных делах — идут ведь, чего еще надо, — Василий занялся государственными. Покровский пенсионер постанывал во сне, Савелий заковыристо и нерегулярно всхрапывал, замирая после каждого особенно громкого звука, Василий, сдвинув брови, глядел в потолок.

Они лежали в одной палате, но каждый со своей болячкой. За столом садились плечом к плечу, но каждый со своим аппетитом и интересом к универсальному меню, за которое каждый раз благодарила господа бабка Фекла, приходившая из изолятора. Они и думали об одном и том же по-разному. Объединяло ли их это одно?

Василий заложил руки за голову. Может быть, то словечко означало на самом деле объединение их всех, единомыслие? Ему стало интересно. Догадка показалась отгадкой; вспомнилась армия… Захотелось курить, и он протянул руку за леденчиком, приготовленным на углу тумбочки. Конфетка упала на пол, и от стука Савелий всхрапнул так, что покровский охнул. Василий замер с протянутой рукой.

За стеной и в коридоре послышались сперва человеческий вскрик, потом торопливые шаги, стук двери во вторую палату. Потом кто-то быстро прошел по коридору, хлопнула дверца шкафчика на Маринкином посту, опять шаги… Василий услышал, что соседи его проснулись. Он подкашлянул, Савелий заскрипел сеткой, покровский спросил:

— Нынешний старичок, поди, помирает?

— Дождешься, — пробормотал Савелий.

Василию было бы жалко, если бы вдруг и правда Егор Кузьмич того… Он сел на койке, вставил ноги в тапочки, а когда в коридоре вновь послышались шаги, быстро подошел к двери и выглянул.

— Мариш, — позвал сестру, — чего там?

— Укол всадила, — ответила та, укладывая что-то в шкафчике. — Хоть бы забрали его поскорей.

— Как забрали?

— Зять ихний вечером Елене Викторовне звонил, сказал, заберут. Вот и пусть забирают… А ты чего не спишь? Дать сонных таблеток?

Василий помолчал и вышел в коридорчик, затворив за собой дверь палаты. Маринка открыла свой шкафчик снова, а он присел на табуретку возле стола. Свет от лампы с железным дырчатым абажуром делал коридор просторным.

Это было старое правление. В наружной пристройке помещался кабинет Елены Викторовны, кухня, еще комнатушки, в одной из которых не один год зимовала бабка Фекла, — ход оттуда через столовую. «И правильно, что забирают», — подумал Василий.