— Это как бы в итоге, — ответил на мой вопрос Иван Михайлович и вздохнул, потому что пришлось вернуться к воспоминаниям об университетах. — А вообще бойкот — это вот что. Приходит утром Бронированный под наше окно, так же, как и вчера, стучит палочкой по стеклу и кричит наряд матери. Меня будто и на свете нет. И завтра такая же картина, и послезавтра… А там уж и частушка пошла: Ваня Сивый, ты спесивый, а на деле — обормот! Вот тебе, ты раскрасивый, от бригады наш бойкот!.. И спели-то ее раза два, а врезалась. Я потом этого частушечника Тимку Грамоткина встречал в Мордасове. Рубашечка, костюмчик, галстучек, а сам — полчеловека… Да и черт бы с ним, с бойкотом. Но ты попробуй, посиди, как я, с голодными сестренками. Рябуха-то наша перед войной на базар была сведена, новой коровой хотели разжиться, да не успели. И вот — сидим. На бригаде все вместе гуртуются, быков уже, слышно, по очереди пасут, похлебку какую-никакую варят, хлеб выдается. А я уже не работник и, значит, не едок. Мать свой кусок на всех делит, а еще вчера я свой хлеб ел и сестренкам давал. Это как? От голода мать в обморок упала, перепугала нас…
Иван Михайлович чуть запнулся, задержал взгляд на печке. Вздохнул.
— Начал я вокруг колхозных амбаров шнырять. И во сне, и в яви мне тогда одно мерещилось: проваливается в амбаре пол, и начинает течь, как вода, пшеничка… Дурной сон, тяжелый. Чуть и правда доску не выломал… А еще колоски собирал. Ходишь, ходишь на зорьке — хоть бы один попался. Это сейчас пол-урожая на поле оставим, и вроде так и должно быть.
— Да сколько же тебя мучили?
— Мучили? Скажи, учили… Но к Егору я так на поклон и не пошел. Весной устроился в другую бригаду горючевозом. Понянчил бочки-то… А всю зиму со скотомогильника питались. Ловили нас, чтобы заразу не растаскивали! Повезло один раз крупно: лошадиную ногу вырубили. Ободрали, мать шишки посрезала ножиком, мясо в квашню, а квашню — в подпол. Только управилась — с обыском. Хорошо, не нашли. Сколько нас эта нога питала! Правда, варить по полдня приходилось…
— Я понял, — вырвалось у меня из-за подступившей тошноты.
— А? — Иван Михайлович, видно, не уразумел, о чем я. — Понять — не секрет. Сейчас все всё понимают. Володьке, старшим я, видно, надоел с этими рассказами. Да и что вы из этого поймете? Что вам грозит? Вот нам тогда ума Илья Ильич… тьфу, Борисыч Свергин вставлял. Сам-то он понял что-нибудь? Куда-а, — Иван Михайлович тряхнул газетой. — Седые, лысые, а их таскают со стула на стул, за портфелек они как за соску держатся. Тьфу! Да если видишь, что способностей, ума не хватает, что плюются люди, на тебя глядя, да уйди ты, не позорься…
Тут к нам из горницы выглянула Нина Федоровна, смущенно охнула и чуть погодя появилась в халате.
— А я думала, Володик пришел. Ты уж больно, отец, разораторничался…
Иван Михайлович молча пережидал появление жены, но уходить она не спешила, и он перегорел как-то, даже неудовольствия, что перебили его, не выказал.
— Ну, а этот бойкот, — спросил я, когда мы снова остались вдвоем, — он что, по закону был?
— А? — Иван Михайлович нахмурился. — По закону, да. Война же была. Выживать всем вместе надо было, а не по отдельности.
— Так сейчас же… И сейчас всем.
— Теперь мы сильные, — усмехнулся Иван Михайлович. — И гордые. Строгость за оскорбление личности понимаем.
— А если теперь алкашам бойкот объявить? Микуля, например…
— Вон ты куда, — улыбнулся Иван Михайлович. — Нет, брат, из нас-то мужиков поскорее хотели сделать. Ребячество — роскошь. Война, Тут уж хоть чем-нибудь… А насчет Микули ты загнул, парень он неплохой. На лету все схватывает. Обязательно надо было его доучить…
— Да он же слов не понимает!
— Когда хочет, он и без слов все понимает. Характер! Ты вот возле начальства трешься, подсказал бы. А то Микуля уж заместо пугала для нынешних школьников…
Я пытался спорить, но Иван Михайлович, исчерпав свои аргументы, видно, не хотел повторяться, и я попридержал язык. Да и поздно уже было.
— Поглядим еще, чем ваше собрание аукнется, — сказал мне напоследок Иван Михайлович.
На улице я пробрался к чищенной бульдозером дороге и немного постоял, вглядываясь в оба конца. Думал, может, Володька откуда вывернется, но было уже безлюдно и тихо. Опять шел снег. Как агроному, мне интересно, чем все это кончится, какая будет весна, и я всех стариков и бывалых мужиков пытаю о прогнозах. Только вот Ивана Михайловича все время забываю спросить.
А приметы, одни и те же, толкуют по-разному. Одинаково одно говорят: ты агроном, вот и запасайся удобрениями да на снегозадержание нажимай. Но все это в компетенции главного, я пока что семеновод, и мое хозяйство в порядке с осени.
ПОДРЕМОНТИРОВАННАЯ ЛАПША
Вона, значит, что за смех раздавался в доме Витухиных, когда хозяин вернулся с колхозного собрания. С одной стороны, конечно, смешно, как это Елена Яковлевна, увлеченная семейным пением, сыпанула в лапшу вместо соли сахар-песок, но ведь и Вениамин Григорьевич на собрании отчудил: Егора Кузьмича Делова, вечного бригадира и завхоза, вечного активиста и, главное, почти что соседа, в совет пенсионерской дружины не пустил! Дал деду отлуп — и все проголосовали. Нет — и всё!
И ха-ха-ха!
И больше о собрании не вспоминали. Нашелся вопрос посущественней: варить новую лапшу или отремонтировать эту? Решили ремонтировать, сделать ее полумясной-полумолочной. Со смехом и похлебали уже в двенадцатом часу ночи. Мишка с Гришкой сразу отвалили спать, а семиклассницы-дочери досмотрели телевизор до пикающей надписи «Не забудьте выключить…» Косился на экран и Вениамин Григорьевич, хотя ничего более содержательного и зрелищного, чем «Солдат Иван Бровкин», «Мистер Питкин в тылу врага» и «Свадьбы в Малиновке», за мировым кино не числил. Да и трудно ему было сосредоточиться на экране, когда одновременно следовало решить: пускать на тряпки крапивный мешок или спецовочные брюки. Решили — мешок. Неудобно в общественном месте трясти мужниными штанами (Елена Яковлевна мыла полы в лопуховских магазинах).
В постели, обняв супругу, Вениамин Григорьевич сказал, что чуть сам на собрании не выступил, да не стал с дураками связываться.
— Ладно, думаю, вам разве докажешь…
— И правильно, Вен, не связывайся, — мягко проговорила Елена Яковлевна. — Завтра, Вен, гречку должны привезти, Маня сказала, только блатным будет давать. Сколько нам взять?
Вениамин Григорьевич пробормотал что-то уже сквозь сон.
— Сколько, ты говоришь? — переспросила супруга. — Вен?
— А то я не знаю, что с предплужниками надо пахать! — внятно произнес Вениамин Григорьевич.
— Ну, ладно, — вздохнула Елена Яковлевна, — поровну возьму: папе с мамой и нам, — она потрогала вспотевший лоб мужа. — Папа гречку с молочком любит…
Потом и она уснула.
Среди ночи слышался саркастический смех Вениамина Григорьевича, но он никого не потревожил: к этому домочадцы давно привыкли.
А по двору у Витухиных гуляла метелица. Беспошлинно пролетая в распахнутые ворота, она сеяла снежок в раскрытые саманные коробки надворных построек, шевелила дверь на уборной, позвякивая крючком, а закрутившись на голом месте двора, мягко укладывала сугроб под стеной мотоциклетного гаража. В гараже стоял «Иж» четвертой модели, приобретенный хозяином из вторых рук, а ржавый руль послужившего свое «Восхода» пока что торчал под стеной из сугроба. К утру, даже этот руль не должен был нарушать белоснежной пустоты широкого двора, в которой то ли Вениамин Григорьевич, то ли Елена Яковлевна проложит первую стежку следов за ворота на улицу. А может, и в другом направлении, смотря по тому, как усвоится беспечальным семейством подремонтированная лапша.
МИКУЛЯ ОБИДЕЛСЯ
В ночном ДК лопуховских девчат неутомимо развлекал холостяк Микуля, запасшийся остротами еще в пору, когда за лопуховской свинофермой стояли лагерем бородатые геофизики. Когда-то внимали Микуле его незамужние ровесницы, а теперь их места заняли пигалицы (Микуля называл их электричками), о появлении коих на этом свете он слышал, протирая штаны в седьмом, последнем своем классе, программу которого не усвоил и со второго захода. Юношеская половина полуночников была вяловата для посиделок.
