— А они могут быть совершенно восхитительными. Так как же называется кафе?

— «Жирная кошка».

«Жирная кошка». Откуда мне было знать тогда, что это начало нашего пути к кошмару, к дождевым потокам и завывающим ветрам? Откуда я знал, что это как-то связано с бульваром Альфа Ральфа? Никакая сила не заставила бы меня пойти туда, если бы я знал. Какие-то другие свежеиспеченные французы вошли перед нами в кафе.

Официант с длинными каштановыми усами принял у нас заказ. Я пригляделся к нему: не гомункул ли это, получивший лицензию на работу среди людей? Но нет. Это была машина, хоть в голосе ее и звучала сердечность парижанина. Те, кто создавал ее, даже сумели сделать так, что официант ежеминутно нервно проводил рукой по усам, а на лбу у него сверкали настоящие капельки пота.

— Мадемуазель? Месье? Пиво? Кофе? Красное вино только в следующем месяце. Солнце засветит в четверть первого, а потом еще раз в половине первого. Без двадцати час на пять минут пойдет дождь, чтобы вы могли насладиться своими зонтиками. Я уроженец Эльзаса. Вы можете со мной говорить и на французском, и на немецком.

— Что-нибудь, — сказала Вирджиния. — Решай сам, Поль.

— Пива, пожалуйста. Светлого. Обоим.

— Сию минуту, месье, — сказал официант и исчез, развевая фалдами своего фрака.

Вирджиния, не отрываясь, смотрела на небо:

— Как бы я хотела, чтобы сейчас пошел дождь! Я никогда не видела настоящего дождя.

— Потерпи, дорогая.

— А что такое «немецкий», Поль?

— Другой язык, другая культура. Я читал, что новых немцев будут создавать в следующем году. А тебе разве не нравится быть француженкой?

— Очень нравится. Намного больше, чем быть просто номером. Но, Поль… — внезапно она запнулась, а в глазах появилось смущение.

— Да, дорогая?

— Поль, — сказала она, и в этом звуке моего имени был крик, молящий о помощи. Он шел из глубины ее души прямо ко мне, к сердцу того, кем я стал, и кем я был, вопреки всему тому, что было заложено в меня моими создателями.

Я взял ее руку.

— Скажи мне, дорогая.

— Поль, — сказала она, чуть не плача, — ну почему все так быстро происходит? Это наш первый день, и мы оба чувствуем, что сможем прожить вместе всю оставшуюся жизнь. Ко что-то не то в нашем дуэте… Нам нужно найти священника. Я не понимаю, что происходит и почему так быстро. Я хочу любить тебя, и я люблю тебя. Но я не хочу любить тебя так, как будто кто-то заставляет меня это делать. Я хочу быть сама собой. Из ее глаз полились слезы, но голос оставался твердым.

А потом я сказал то, чего мне не нужно было говорить:

— Ты не должна волноваться, любимая. Я уверен, что Содействие все продумало.

Услышав мои слова, она расплакалась громко и безудержно. Я никогда раньше не видел, чтобы взрослый человек плакал. Это было очень странно и пугающе.

Человек, сидевший за соседним столиком, встал и подошел к нам, но я не обратил на него внимания.

— Дорогая, — пытался я успокоить Вирджинию, — дорогая, мы справимся.

— Поль, позволь мне уйти от тебя, только так я смогу быть твоей. Всего на несколько дней или недель, а может, и лет. Тогда, если… если… если я все же вернусь, ты будешь знать, что это я, а не запрограммированная машина. Ради Бога, Поль, ради Бога! — и уже совсем другим голосом прибавила: — А что такое Бог, Поль? Они заложили в наше сознание множество новых слов, и я не знаю, что они значат.

Человек, стоявший возле нашего столика, сказал:

— Я могу отвести вас к Богу.

— Кто вы? — спросил я. — И кто вас просит вмешиваться?

Мои слова были произнесены очень обидным тоном, чего в нашем прежнем языке — общечеловеческом — не было совсем. Но незнакомец вежливо продолжал (он хоть и был французом, но умел держать себя в руках):

— Меня зовут Максимилиан Макт. Я когда-то был верующим.

Глаза Вирджинии загорелись. Она быстро вытерла слезы и уставилась на незнакомца. Он был высокий, худой, загоревший (и как ему удалось так быстро загореть?). У него были огненно-рыжие волосы и усы почти как у нашего официанта.

— Вы спросили о Боге, мадемуазель. Бог там, где всегда был, есть и будет. Он вокруг нас, возле нас, в нас.

Очень странно звучали эти слова в устах человека вполне мирской наружности. Я поднялся, чтобы попрощаться с ним, но Вирджиния, поняв мои намерения, поспешила предотвратить мои слова:

— Совершенно верно, Поль. Дай месье стул, — голос у нее был очень теплым.

Подошел официант с двумя конусообразными бокалами, наполненными золотой пенистой жидкостью. Я никогда раньше не видел пива, но знал, какое оно на вкус. Я положил на поднос мнимые деньги, получил мнимую сдачу и заплатил официанту мнимые чаевые. Содействие еще не придумало, как снабдить каждую воскресшую нацию своими собственными деньгами, поэтому мы не могли пока расплачиваться настоящими купюрами. Еда и напитки были бесплатными.

Официант-машина вытер усы, провел салфеткой по вспотевшему лбу и вопросительно посмотрел на месье Макта:

— Вы будете здесь сидеть, месье?

— Конечно, — сказал Макт.

— Вас можно обслуживать за этим столиком?

— Почему бы и нет? Если эти милые люди позволят.

— Очень хорошо, — кивнул робот, снова вытирая рукой усы и тут же устремился в темноту бара.

Вирджиния не отрывала глаз от Макта.

— Вы верующий? — спросила она. — И вы до сих пор верите, — хоть и стали, как и мы французом? А почему вы считаете, что вы — это вы? Почему я, например, люблю Поля? Неужели Содействие контролирует и наш внутренний мир? Я хочу быть самой собой. Вы знаете как этого можно достичь?

— Не знаю, что делать в вашем случае, но в моем — знаю. Я учусь быть самим собой. Подумайте, — и он повернулся ко мне. — Я стал французом две недели назад, но уже знаю, что во мне осталось от прежнего, а что добавилось от нового.

Официант вернулся с бокалом, ножка которого придавала ему вид маленькой злобной фигурки, изображавшей Космопорт. Жидкость в бокале была молочно-белого цвета.

Макт поднял бокал и сказал:

— Ваше здоровье!

Вирджиния смотрела на него во все глаза: казалось, она вот-вот опять расплачется. Пока мы с ним попивали из бокалов, она высморкалась и спрятала платок. Я впервые увидел, как сморкаются, но мне казалось, что это вполне соответствует уровню нашей новой культуры.

Макт улыбнулся нам обоим, как будто собирался вещать вновь. В точно назначенное время вышло солнце. Макт произнес «хэлло» и стал похож или на дьявола, или на святого.

Вирджиния заговорила первой:

— А вы были там?

Макт поднял брови, нахмурился и очень тихо сказал:

— Да.

— И вы что-нибудь узнали?

— Да, — и он стал мрачным и угрюмым.

— И что же это?

В ответ он только покачал головой, как бы говоря, что есть вещи, которые не обсуждают на людях. Я хотел прервать их, спросить, о чем они… Но Вирджиния не обратила на меня внимания и продолжала:

— Но он же что-то сказал?

— Да.

— Это важно?

— Мадемуазель, давайте не будем говорить об этом.

— Нет, мы должны! — закричала она. — Потому что это вопрос жизни и смерти.

Вирджиния сжала кулачки так сильно, что побелели костяшки пальцев. До пива она не дотронулась, и оно, похоже, уже потеплело от солнечных лучей.

— Ну, хорошо, — согласился Макт, — вы можете спрашивать… Но я не гарантирую, что отвечу.

Я больше не мог себя сдерживать:

— О чем это вы твердите?

Вирджиния глянула на меня с раздражением, но даже в ее раздражении присутствовала любовь; отчужденности не чувствовалось.

— Поль, пожалуйста, не вмешивайся. Подожди немного, ты еще все узнаешь. Так что же он вам сказал, месье Макт?

— Что я или умру, или буду жить с темноволосой девушкой, которая была обручена с другим, — и он добавил, криво улыбаясь: — А я даже не знаю, что значит слово «обручена».

— Ничего, мы узнаем, — пообещала Вирджиния, — а когда это было?

— Да о чем это вы?! — закричал я. — Ради Бога, скажите мне!