И не только в поповом доме подобное, а все рассказывают: глядит, говорят, баба в сторону.

И что такое приключилось с русской бабой?

А что ж такое приключилось с русской бабой? Смешного нет, что баба исполняет мужскую работишку и что баба косу, скажем, обрезала.

Вот у китайцев вышел такой год: всенародно китайцы стали отрезать косы. Значит, вышла коса из исторической моды. Смешного ничего нет.

Да и не в этом штука, а штука в том — великое бесстыдство и блуд обуяли бабу.

И не раз выходил поп к народу в облачении, и горькие слова держал:

— Граждане, и прихожане, и любимая паства. Поколебались семейные и супружеские устои. Тухнет огонь семейного очага. Опомнитесь в безверии и в сатанинском бесстыдстве…

И все поп такие прекрасные слова подбирал, что доходили они аж до сердца и вызывали слезы.

Но блуд не утих.

И никогда еще, как в эту весну, не было в народе такого бесстыдства и легкости отношений.

Конечно, всегда весной бывает этакая острота в блуде, но пойдите, пожалуйста, в клуб, послушайте, пожалуйста, какие речи около женского пола. Это невозможно.

И что поделать? Ведь если попова даже жена нос рисовой пудрой, и поп не скажи слова, то можно ли что поделать?

И хоть понимал это поп очень, однако горькие речи держал неукоснительно.

И вот в такую-то блудную весну вселили к попу дорожного техника. Это при непреклонных-то матушкиных годах.

Стоек был поп и терпелив, но от удара такого потерял поп жизни не меньше как десять лет.

Очень уж красивый и крупный был железнодорожный техник.

И при красоте своей был техник чрезвычайно вежлив и даже мог беседовать на разные темы; и беседуя на разные темы, интересовался тонкостями, к примеру, как и отчего повелось в народе, что при встрече с духовным попом прохожий делает фигу.

Но беседуя на разные темы и интересуясь тонкостями, оборачивал техник слова непременно к женскому полу и про любовь.

И пусть бы даже техник мог беседовать про европейские вопросы, не смог бы поп отнестись к нему любовно.

Очень уж опасный был техник.

— Узко рассуждая, — говорил поп, — не в европейском размере, ну к чему такое гонение на пастырей, к чему, скажем, вселять дорожного техника? Квартиренка, сами знаете, не огромная, неравно какой камуфлет выйдет и стеснение личности.

И на такие поповы слова качали головами собеседники, дескать, точно: сословию вашему туго, сословию вашему стеснение, но кому, дескать, лучше?

А матушка поводила плечиком.

И точно: вышел у попа с дорожным техником камуфлет, да такой камуфлет, что не только десять лет жизни, а и вся-то жизнь на нет пошла. Вот какой камуфлет вышел.

А случилось так, что пришли к попу партнеры и приятели его жизни: дьякон Веньямин и городской бывшего четырехклассного мужского училища учитель Петр Иванович Гулька.

Началась, конечно, тут словесная беседа о незначительном, а потом о гонении на пастырей.

А дьякон Веньямин — совершенно азартный дьякон и отвлеченной политикой нимало не интересуется.

Поп про нехристианскую эпоху, а дьякон Веньямин картишками любуется, дама к даме, картишки разбирает. И чуть какая передышка в словах, он уж такое:

— Что ж, — говорит, — терять драгоценное времечко…

Тут прервали они беседу, сели за стол и картишки сдали.

А поп и объяви:

— Восемь, — говорит, — виней. Кто вистует?

И сразу тут попу такой перетык вышел:

Дьякон Веньямин бубну кроет козырем, а учитель Гулька трефу почем зря бьет.

Заволновался поп очень и, под предлогом вечернего чая, вышел попить водички.

Выпил ковшичек и, идучи обратно, подошел к дверям матушки.

— Матушка, — сказал поп, — а матушка, не обижайся только, я насчет чайку.

И заглянул поп в комнату. А в комнате-то матушки и не было.

Поп на кухню — нет матушки, поп туда-сюда — нет матушки.

И заглянул тогда поп к технику.

С дорожным техником в развратной позе сидела матушка.

— Ой, — сказал поп и дверь тихонечко прикрыл и, на носочках ступая, пошел к гостям доигрывать.

Пришел и сел, будто и камуфлета никакого. Играет поп — лицо только: белое. А играючи, карту этак по столу и сам такое:

— Рыбья самка.

И какая такая рыбья самка?

И вдруг повезло попу.

Учитель Гулька, скажем, туза бубен, а поп козырем. Учитель Гулька марьяж отыгрывает, а поп козырем.

И идет, и идет к нему богатая карта.

И выиграл поп в тот вечер чуть не три косых. Сложил новенькие бумажки и горько так улыбнулся.

— Это все так, — сказал, — но к чему такое гонение? К чему вселять дорожного техника?

А дьякон Веньямин и учитель Гулька обиделись.

— Выиграл, — говорят, — раздел нас поп, а будто и недоволен.

Обиженные ушли гости, а поп убрал картишки, прошел в комнату и, не дожидаясь матушки, тихонько лег на кровать.

Великая есть грусть на земле. Осела, накопилась в разных местах, и не увидишь ее сразу.

Вот смешна, скажем, попова грусть, смешно, что попова жена обещала технику десять тысяч, да не достать ей, смешно и то, что сказал дорожный техник про матушку: старая старуха. А сложи все вместе, собери-ка в одно, и будет великая грусть.

Поп проснулся утром, крестик на груди потрогал.

— Верую, — сказал, — матушка.

А сказав «матушка», вспомнил вчерашнее.

Ой, матушка! Сожрала рыбья самка. И не то плохо, что согрешила, а то плохо, что обострилось теперь все против попа. Все соединилось вместе, и нет попу никакой лазейки. Оделся поп, не посмотрел на матушку и вышел из дому, не пивши чаю.

Эх, и каково грустно плачут колокола, и какова грустная человеку жизнь… Вот так бы попу лежать на земле неживым предметом либо сделать такое геройское, что казнь примешь и спасешь человечество.

И пошел тут поп в церковь.

К полдню, отслужив обедню, поп, по обычаю, держал слово.

— Граждане, — сказал, — и прихожане, и любимая паства. Поколебались и рухнули семейные устои. Потух огонь в семейном очаге. Свершилось это. Сожрала, — говорит, — нас рыбья самка. И, глядя на это, не могу примириться и признать власти Советов. Ибо от них великий блуд и колебания устоев.

Вечером пришли к попу советские, развернули его утварь и имущество и увели попа неизвестно куда.

Апрель 1921 г.