Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Солдаты любили меня. Я вечерами, занимался с ними арифметикой — это помогает во время революции от головокружения. Сейчас они чувствовали ко мне благодарность за то, что я взорвался первый и был как будто искупительной жертвой.

Пришел Миткевич. Это был учитель из правоверных эсеров, очень хороший, честный и жаждущий дела человек. Дела не было…. Война и партийная мобилизация, которую он сам провел, дала ему дело, и он был влюблен в свой отряд любовью Робинзона, нашедшего на восемнадцатом году пребывания на острове белую женщину.

Он сказал мне, что в рапорте написал: «…и получил при взрыве ранения числом около двадцати». Все было «как в лучших домах». Приходили студенты-меньшевики. Они были в унынии; при отступлении от Казачьих Лагерей перевернулась лодка, в которой сидел их лидер Всеволод Венгеров, они искали его и не могли найти. Да и сами измучились от бестолочи командования и суровой жизни рядового без привилегий (они были у меня в отряде, и Миткевич прижимал их основательно).

Скоро у меня по палате оказался сосед. Сосед этот — инвалид, с ногою уже давно отнятой по тазобедренный сустав. Сейчас был он жестоко ранен в рот с повреждением языка, в грудь и в мошонку. От потери крови он почти все время спал. Когда ему вспрыскивали камфору или вливали физиологический раствор соли, он мычал голосом сердитым и бессознательным.

Жалко видеть его громадное тело, красивые руки и красивое обнаженное плечо и знать, что тело уже изуродовано ампутацией.

Мне о нем рассказала его родственница, сейчас дежурившая над ним (она была старшей сестрой этого же лазарета).

Фамилия его — Горбань. Он был прежде эсером, жил на каторге, его там много били, но убить не успели. После революции вернулся в Херсон, где раньше работал кузнецом.

Во время оккупации убил кого-то, стоявшего за немцев, схватив его на улице и унеся к своим (кто были ему свои в то время — не знаю). Немцы арестовали его и везли на пароходе расстреливать. Он вырвался от них и уплыл, хотя его и ранили.

Во время какого-то восстания его ранили в ногу, врача не было. Когда достали — было уже поздно, ампутировали кусок ноги, потом еще раз, потом еще раз.

Наш хирург Горбенко качал головой, когда смотрел на следы последней операции.

Горбань принимал участие в защите Херсона от немцев.

О ней рассказывали мне в лазарете почти все.

Но нужно сказать, как попал Горбань раненым в лазарет.

Он был большевиком преданным и наивным, работал по землеустройству.

Поехал по деревням с агрономом. Поссорились, сидя в своей двуколке.

Я думаю, что у Горбаня был нелегкий нрав. Агроном выстрелил в него в упор, но прострелил только челюсть и язык да обжег щеку, потом выбросил раненого из тележки и, выстрелив еще два раза, попал в мошонку и в грудь. Уехал в пустоту.

Раненый лежал на дороге. Мимо ехали крестьяне с возами по собственному делу. Не подбирали. Быть может, даже не из вражды, а так — «в хозяйстве не годится».

Лежал весь день на солнце… Потом его подобрала милиция. Привезли в лазарет.

Мы (я и сосед) поправились как «профессионалы», не впервые раненные, быстро.

Горбань уже ругался. Я вставал, хотя пальцы еще гноились и тело было покрыто опухолями вокруг не вынутых осколков.

Приходили люди, рассказывали. Вот краткая повесть о защите города Херсона от немцев безначальным войском в году 1917-м.

После того как солдаты ушли с войны, они вернулись по домам. Вернулись и в Херсон.

Работы не было. Городская дума придумала что-то вроде Национальных мастерских: срывать валы за городом.

Солдаты срывали плохо. Ссорились…. Угрожали захватом города.

Предводительствовали ими какие-то люди, про которых почтенные горожане говорили, что это были «каторжники». Кажется, это никем не оспаривалось.

Один каторжник был из беглых румынских попов.

Дума оказалась недовольна работой демобилизованных…

Решили просить немцев занять город. Немцы пришли и заняли город, но их пришло мало, и демобилизованные их прогнали, а потом пошли бить думу.

И избили бы насмерть, но в думе кто-то догадался, достал ключи и вынес их на блюде к нападающим как «ключи города». Нападающие растерялись. Они про это что-то слышали и не знали, как ответить на этот «организованный шаг».

Ключи взяли и никого не убили.

Каторжники ездили по городу в количестве трех и преимущественно по тротуарам.

Но о них скоро забыли. Немцы обложили город. Город стал защищаться.

Защищались солдаты и почти все горожане, даже те, которые сочувствовали в свое время думцам, вызвавшим немцев против каторжников. Сделали окопы и защищались.

Херсон стоит в степи, в пустоте. Не подойти украдкой к Херсону.

Ночью не было почти никого в окопах, разве какой-нибудь мальчишка стрелял. А если неприятель наступал, то пускали по улицам автомобили, а на автомобилях были люди с трубами и трубили. А услышав трубы, жители бежали на окопы и защищали город.

Дрались так две недели.

Горбань, уже одноногий (впрочем, рассказ этот, про Горбаня, который я слышал от одного раненого матроса, относится к более позднему времени, например к эпохе Скоропадского, точнее — к эпохе борьбы Григорьева с Скоропадским), командовал отрядом конницы, а чтобы он сам не выпал из седла, его привязывали к лошади, а сбоку к седлу прикручивали палку, чтобы было ему за что держаться.

Держался Херсон две недели.

К концу защиты подошли из-за Днепра на возах крестьяне, думали помочь… Посмотрели — уехали. «Не положительно у вас все устроено, а нам нельзя так, с нас есть что взять, мы хозяева», — и ушли за Днепр.

Наступали на Херсон сперва австрийцы и сдавались как умели.

Потом подошли немцы — дивизия. Нажала, еще раз нажала и взяла город.

Фронтовики заперлись в крепости…

И крепость взяли…

Стало в городе спокойно. Никто не ездил по тротуарам. А если кто держал винтовку в доме и найдут ту винтовку, дом сжигали. А вокруг города были повстанцы…

Вот и вся защита Херсона, как рассказали мне ее многие люди, солдаты и доктора, сестра милосердия и студенты… И сам Горбань, когда язык его поправился, даже раньше: ему очень хотелось со мной говорить.

И мне он нравился, знал я, что он резал поезда с беженцами в повстанье, рассказал мне, как целый поезд вырезал, «одну жидовку пудов в десять живой оставил: уж очень толстая».

И про себя говорил (мы долго еще с ним пробыли, и эвакуировали нас из города в город вместе). Так он говорил: «И я кулачок… я с братом и отцом хутор имею, все хозяйство сам завел, сад у меня какой, хлеба у меня сколько, все своими руками сделал, приезжай ко мне, профессор (профессором он меня сам сделал от восторга, что поправляется), приезжай — как кормить буду!..»

Люблю я Россию…

И лошадей каторжников на тротуарах, и людей плохих и диких, но любящих в трубы трубить безначальную защиту города.

Только воет она уж очень страшно.

29 мая 1921 года

Серапионовы братья. 1921: альманах - i_012.jpg
Серапионовы братья. 1921: альманах - i_013.jpg
Серапионовы братья. 1921: альманах - i_014.jpg

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО

ЛЮБОВЬ

I. Два миллиона

Разбогател, видно, Гришка Ловцов. Пять лет в Питере не был — мотался бог весть где, на шестой приехал — с вокзала за ним две тележки добра везли.

Дивятся люди на Косой улице:

— Гришка-то футы-нуты… Вот так Гришка.

А Григорь Палыч знай помалкивает. Ходит около тележки, разгружает добро, каблучками постукивает.

В комнату вошел Гришка — фуражки не снял, только сдвинул на широкий затылок, аж всю бритую шею закрыл. Дым под образа колечком пустил.

— Здравствуйте, — говорит, — мамаша. Приехал я.

Испугалась старуха.

23
{"b":"260747","o":1}