А ясочке и в самом деле плохо. Сидит у бледного окна, плачет, слезы капают на Гришкино письмо.

Много раз перечла Наталья Филипповна письмо это, много раз подходила к зеркалу.

Что ж! Она и в самом деле очень хороша. Так ли ей жить, как сейчас?

В сумерках всегда острей печаль, и в сумерках Наталье было жаль себя. И тихий звон часов, и брошенная книга на полу вдруг стали невыносимы.

«Уйду», — подумала Наталья Филипповна.

А в это время Гришка через три ступеньки — в пятый этаж. Дух перевел. За звонок дернул. Дверь открыла Наталья Филипповна.

А Гришка и не видит ничего.

— Здесь ли, — спрашивает, — живет Наталья Филипповна?

Улыбнулась — бровью повела Наталья.

— Проходите, — говорит, — в ту горницу.

— А! — закричал Гришка и взял ее за руку. — Идем, ясочка. Идем сейчас. Что ж думать-то? Все будет. Что захочешь будет.

Ох, плохо знает Гришка женское сердце. Так ли нужно сказать? Так ли подойти?

— Вот как, Гриша, — с сердцем молвила Наталья Филипповна. — Купить меня думаете? Так знайте — не за деньги я к вам решила. Не за деньги. Слово даю. Причина такая есть, да не понять вам. Ну, да все равно — едем.

В дверях стоял человек с длинными усами и острым носом.

Был это супруг Натальи Филипповны.

— Едешь? — спросил он тихо и поправил от волнения усы свои длинные. — Едешь, — повторил он и больно сжал ее руки. — Слушай, Наталья, вот сейчас… здесь… я убью себя… Сейчас…

Он посмотрел на часы.

— Не веришь?

— Нет, — молвила Наталья и вдруг рассмеялась. Звонко. Оскорбительно. Закинула голову назад и смеялась.

И за руку Гришку взяла, и засмеялась снова, и тихонько и не глядя на мужа вышла.

А по лестнице сбежали они быстро, остро стуча каблуками, и слышали за собой торопливый бег.

— Постойте! — кричал длинноусый. — Господи, да что ж это! Постойте же! Наталья!

На улице, на углу, у аптеки догнал их.

— Что? — спросила Наталья Филипповна.

— Не веришь, — удивился длинноусый, нагнулся к ее ногам и поцеловал темный снег.

— Нет, — молвила Наталья и пошла прочь.

Чудеса на Косой улице!

Живет у Гришки дочь Филипп Никанорыча. Смешно очень! Дивятся люди, в окна засматривают.

А Гришка ходит — хвост трубой, любуется, золотом Наташеньку одаривает.

— Колечко это тебе, ясочка, за то, что не поверила длинноусому. А это за то, что ты невеста моя…

Утром на службу Гришка, а старухе приказ наистрожайший: ходить за Наташенькой, забавлять и ни в чем не препятствовать.

Старуха очень ошалела, ходит за Наташей, глазом шевелит, а сама молчок. О чем и говорить — неведомо. Только утром про сны разговаривает.

— Будто, — говорит, — ударил кто под ложечку. Гляжу — мужчина с русой бородой с топором стоит. Это под пятницу-то… С русой бородой, красавушка. Вскочила я, крестом осеняю, а ён пырх — и нет его. Ладно. Лампадку будто затеплила перед Царицей Заступницей… Глядь в зеркало, а личности-то у меня и нет. Рукой шарю — нет личности… А в зеркале фига дражнится.

Наталья Филипповна молча слушает да про свое думает. А старуха глазом обижается — ведь под пятницу…

А вечером Гриша со службы. Чистый, причесанный, и дух от него хороший. Ручку у Наталюшки Гришка поглаживает, нежит ручку-то и про свадьбу разговор ведет.

— Свадьбу, — говорит, — сыграем и ну из Питера, ясочка. На людей посмотрим. По Волге поедем на пассажирском. Барские твои привычки сохраним. Живи, ясочка, пользуйся миром.

Молчит Наташа. Что ж? Не привыкла, стало быть.

— Эх, ясочка! Очень тебя люблю! Скажи, слово вымолви, все сделаю. Свадьбу такую справим — дым под небо. Всех пригласим. Сам пойду умолю. Профессора одного знаю, писателя Балуева знакомого. Не скучно будет ясочке… А?

Молчит Наташа, ласкает Гришкину голову.

На высоком шкафу стоит лампа, крутит огненным языком, подпрыгивает. В комнате танец краковяк играют.

Серьезный танец краковяк. Танцуют, молчат, никто и не улыбнется.

А очень великолепно старик на гармони играет. Да только не весело.

Нельзя слепцов на свадьбу звать — душу всю вывернут.

И не рад Гришка, что и позвал старика. Ведь ишь ты, гадина, как тонко перебирает. Ходит Гришка с невестой, с женой теперь то есть, гостям улыбается, а душа гудит.

И с чего бы это было так невесело?

Все расчудесно вышло, да и благородства во всем немало.

Вот и старик, не кто-нибудь — профессор Блюм с рыжим мудрит студентом.

Гришка и ему улыбается.

А рядом в комнате старуха с девкой босой стол убирают.

Убрали стол. Пожалуйста, дорогие гости, не побрезгуйте.

Сели за стол, да плохо сели. Молча пироги жуют.

А как выпили раз-другой — смех пошел по столу.

Смеются все, и причин нет таких.

И профессор Блюм улыбается, к рыжему студенту льнет.

— Сам, — говорит, — был таким. Люблю студентов. Выпьем за науку, за просвещение.

И вдруг Наташенька тоже стакан свой поднимает улыбаючись.

Молчала все, а тут и я, дескать, с вами.

Обидно очень Гришке.

Да и рыжий что-то на Наташеньку засматривается, по-своему глазом мигает, да может, и ножку, гадина, под столом ей жмет. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий, так бы вот в зынзало и дал.

Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом.

— Вы, — говорит, — профессор, за науку загораетесь, людей прельщаете, а между прочим, тьфу ваша наука. Вот я и студентом каким-нибудь не желаю быть.

Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему все серьезнее:

— Да-с, не желаю и студентом быть и не профессором. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, скажем: шар и, так сказать, вертится. А что вы за такие за правильные люди, что как раз и угадали? Смешно. Вот возьмет кто-нибудь и скажет, по науке скажет: а земля-то и не вертится, да и не шар, да и… черт его знает, что скажет. Тьфу на вас!

Тут все на профессора уставились, дескать, знай наших. Вот так Гришка. Широкий парень.

А тут еще дьякон Гавриил словечко вставил.

— Мы, — говорит, — интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григорь Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой.

Сказал и на профессора этак ручкой.

Тонкая бестия этот дьякон Гавриил.

Да, крупный разговор вышел. Ученый. Гришка то на профессора, то на студента глазом.

А студент ничего — рыбу кушает. Не жалко, конечно, пусть кушает, но и зловредный же этот рыжий.

Только профессору, должно быть, очень обидно стало.

Григорь-то Палычу он ни словечка — видит, сидит человек с круглыми глазами, — так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу?

— Вы, — говорит, — со своей гнусной философией тово…

А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком.

— Бей, — кричит, — их… рыжую интеллигенцию!

Сгрудились гости. Присели иные, окорач. Ползут.

— И — эх! — закричал Гришка и насел на студента.

Длинноусый шел на вокзал. Сегодня они уезжают из Питера.

«Этакая ведь скверная штука, — думал длинноусый. — С чего бы мне идти. Зря иду. Ей-богу, зря. Вот только взгляну, как и что. И уйду. Взгляну одним глазком и уйду. Не из романтизма взгляну, не глазом, так сказать, любви… хе-хе… а издали, из великого любопытства.

Гм. Я даже радуюсь. Мне, милостивые государи мои, на многое наплевать с высокого дерева, мне, милостивые государи, смешны даже, в некотором роде, высокие чувства любви. Подумаете — врет? Вот, скажем, и Наталья подумает: погиб, погиб из-за великой любви. Даже вот, в некотором роде, убиться хотел. Вздор. Вздор. То есть, может быть, и убился бы, если б, скажем, поверила. Вздор, сударь мой. Шарлатанство. Женская, так сказать, натура требует остроты. Хе-хе. А мне смешно. Честное слово, смешно. Ну что я могу поделать — смешны всякие там трагические чувства.