Зато случившееся с Карен Уотсон вызвало у меня противоположные чувства, их я не стала топить в омуте. Эта сука отправилась в тюрьму. Знаю, знаю, сука — слово ругательное, грубое, и особенно ужасно слышать его из уст девочки, но я ничего не могу с собой поделать! Карен Уотсон — сука! Понимаете? Я хочу сказать, это слово будто специально для нее придумали. Я ненавидела Ведьму Уотсон, надеялась, что она подохнет в тюрьме! Иногда мне снился сон, будто в нее вонзают нож и потрошат, словно рыбу. А она бьется, визжит, истекает кровью. Как ни странно, Уотсон действительно умерла. Кто-то перерезал ей горло от уха до уха. Я тогда чуть не лопнула от смеха! А потом зарыдала, и даже Безумец, поморгав несколько раз, зарыдал вместе со мной. Черными, как мой омут, слезами…

Я же в конце концов неизменно оказывалась в приюте. Я была уже довольно известной личностью, поэтому мало кто из девочек пытался связываться со мной. Я умела постоять за себя.

И это к лучшему, ведь я была намного выше, понимаете? У меня порой возникало ощущение, будто я, обнаженная, сижу на Северном полюсе, но совсем не чувствую холода, потому что у меня вообще не осталось никаких чувств. Сижу и смотрю вниз, в огромный черный омут, а там что-то булькает, булькает. Время от времени из черной жижи вырываются руки, иногда я их даже узнаю.

Незнакомец на несколько лет оставил меня в покое. Точно не знаю, но догадываюсь: он продолжал следить за мной. А поскольку приемные семьи были одна другой хуже, он, наверно, очень радовался.

Очередную открытку от него я получила, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Она гласила: «Я буду следить за тобой». И все. Той ночью я проснулась от собственного крика и совершенно не могла остановиться. Я кричала, вопила и ревела. Меня куда-то тащили, привязывали к кровати, давали таблетки. В ту ночь меня саму бросили в большой черный омут. Бу-у-лтых! Пока-пока.

Меня захотела взять на воспитание семья Кингсли. Не знаю, почему я не воспротивилась. Мне тогда было трудно бороться. По большей части я находилась в прострации, я плыла. Плыла, иногда встряхиваясь, время от времени разговаривала сама с собой и снова плыла. Ах да, и кое-что бросала в большой черный омут. Я постоянно что-нибудь туда бросала… Я хочу быть в пустой комнате с белыми стенами. Я почти уже в ней. А черные пчелы смерти почти превратились в свет…

Я пишу свою повесть, потому что, быть может, это последняя возможность рассказать обо всем, прежде чем я брошусь в свой огромный черный омут навсегда. Я совсем не хочу этого делать, но с каждым днем мне становится все труднее и труднее, и Безумец стал чаще появляться со дна. Однако во мне еще осталась маленькая, но упрямая частичка меня шестилетней. Все реже и реже она беседует со мной, а говорит всегда одно и то же: «Сара, напиши обо всем и найди способ передать записи Смоуки Барретт». Вам то есть.

Не думаю, что вам удастся меня спасти. Боюсь, слишком много времени я провела на краю мрачной пропасти и слишком много времени писала истории, которые предавала огню. Но может быть, вы сможете поймать его? Поймать и бросить в настоящий черный омут.

Ну вот, пожалуй, и все. Последний рывок на белых измятых страницах. Загубленная жизнь? Похоже на то.

Мне больше не снятся ни мама, ни папа. А прошлой ночью приснился Бастер. И это застало меня врасплох. Я уже глаза открыла, а мне все казалось, что голова Бастера лежит у меня на животе. Но Бастер мертв, как и все остальные.

Самые большие перемены бывают самыми глубокими. Я уже ни на что не надеюсь.

Это конец?

* * *

Прочитав последнюю строчку дневника, я закрыла рукой глаза, и она стала мокрой от слез. Бонни подошла ко мне, взяла за другую руку и погладила ее, успокаивая. Я сразу же вытерла слезы.

— Прости, малышка. Это очень печальная история. Прости.

Бонни улыбнулась одной из тех своих улыбок, которые говорят: «Все хорошо, мы живы, и я очень рада, что ты сейчас со мной».

— Да, хорошо, — ответила я, заставляя себя улыбнуться. Я была совершенно подавлена.

Бонни вновь посмотрела мне в глаза и дотронулась пальчиком до своей головы. Я сразу поняла, что она имеет в виду.

— Ты что-то придумала?

Она кивнула и указала на стены, увешанные рисунками Алексы, и на потолок.

— Ты придумала, что сделать с комнатой Алексы?

Бонни улыбнулась и кивнула: «Да».

— Расскажи мне, солнышко.

Закрыв глазки, словно во сне, она показала на себя и покачала головой.

— Ты не хочешь там спать.

Бонни быстро кивнула, а затем, словно взяв невидимую кисть, стала водить ею вверх и вниз, как будто рисовала картину. Я мгновенно поняла смысл ее жестов, поскольку однажды уже наблюдала их.

Я была вне себя от радости, когда Бонни в первый раз объяснила мне, что хочет рисовать красками. Лечебный эффект от рисования не заставил себя ждать. Бонни не говорила, зато могла выразить свои мысли с помощью кисти.

Она писала и яркие, и темные картины, великолепные, залитые лунным светом ночи, размытые дождем дни, утопавшие в серой дымке. Впрочем, мрачные краски не преобладали, а каждая картина дышала вдохновением, независимо от сюжета.

Мне больше всего нравилось изображение суровой пустыни под сверкающим солнцем. Раскаленный ослепительно-желтый песок. Голубое, безоблачное небо и одинокий кактус, растущий в этой пустоте, прямой, сильный и величественный. Казалось, он совсем не нуждался в поддержке или компании. Этакий самоуверенный, надменный кактус. Ему хватало солнца и жары, даже недостаток влаги его вполне устраивал, и он замечательно себя чувствовал, дай Бог каждому. Правда замечательно. Неужели Бонни так изобразила себя?

От акварели она перешла к масляным и акриловым краскам. Бонни рисовала целыми днями, без остановки, очень усердно, почти неистово. Я наблюдала за ней украдкой и была поражена ее исступленной увлеченностью. Когда Бонни творила, весь мир словно исчезал, оставался только холст, на который она устремляла взгляд, только ее руки и мысли.

Вероятно, рисование излечивало ее или просто помогало. А вдруг оно — не просто способ забыть о пережитом ужасе? В любом случае картины замечательные. Конечно, Бонни не Рембрандт, но она талантлива и обладает определенной энергетикой и смелостью, которые делают ее творчество непреходящим.

— Ты хочешь превратить комнату Алексы в студию?

Бонни рисовала в библиотеке, которая теперь была переполнена бумагой, холстами, картинами и всем остальным.

Она кивнула и улыбнулась счастливой, но осторожной улыбкой, потом приблизилась, взяла меня за руку и озабоченно заглянула мне в глаза. И вновь я все сразу поняла.

— Если только я не против, да?

Бонни слабо улыбнулась. А я улыбнулась в ответ и погладила ее по щеке.

— По-моему, ты здорово придумала!

Бонни засияла от счастья, и я стала потихоньку оттаивать. Показав на телевизор, она вопросительно взглянула на меня. Бонни обожала мультики. «Хочешь посмотреть со мной?» — спрашивали ее глаза.

— Ну конечно!

Я раскрыла объятия, и девочка прильнула ко мне. Мы стали смотреть телевизор, и я, проникаясь ее теплом, надеялась изгнать из своей души надоевший дождь. «Кактус так кактус, — подумала я. — Да здравствует солнце!»

Утром я пыталась успокоить Сару. При встрече с Элайной ее охватила новая волна страха и тревоги. Сара даже попятилась к двери.

— Нет, — сказала она, и в ее широко раскрытых глазах засверкали нерастраченные слезы. — Нет, ничего не выйдет. Только не здесь.

Я догадалась, что с ней происходит. Сара сразу же почувствовала доброту Элайны и увидела в ней Дэзире и свою маму.

— Сара, милая, — успокаивающе сказала я.

Она не сводила с Элайны глаз.

— Ни за что! Только не она!

Не обращая внимания на меня, Элайна шагнула вперед. Сострадание и боль отразились на ее лице.

— Сара, — сказала она нежным и очень ласковым голосом, — я хочу, чтобы ты жила здесь. Ты слышишь меня? Я знаю, как это опасно, но я хочу, чтобы ты жила с нами.