При взгляде на Гиббса всякого посещала мысль, что он никак не может определиться с имиджем. Лысый, Гиббс щеголял бородой и усами; высокий, широкоплечий и атлетически сложенный, насквозь пропах табаком. Он носил очки с толстыми стеклами, которые только подчеркивали его красивые голубые глаза. На Гиббсе был костюм, явно дорогой и явно не из магазина готового платья; правда, галстук отсутствовал. Тем потрепаннее по контрасту выглядела мебель.

— Знаю, о чем вы подумали, агент Барретт, по глазам прочел, — улыбнулся Гиббс.

У него был приятный голос, спокойный и плавный, не слишком низкий, не слишком высокий. Идеальный для адвоката.

— Вы сопоставили костюм за тысячу долларов и обшарпанный кабинет.

— Вы правы, — согласилась я.

Гиббс снова улыбнулся:

— Я — человек-оркестр. Деньги лопатой не гребу, но дела мои в полном порядке. Вот и приходится выбирать между роскошным кабинетом и великолепным костюмом. Я выбрал второе. Клиенты могут простить адвокату рухлядь в кабинете, но никогда не простят дешевый костюм.

— Прямо как у нас, — согласился Алан. — Можете сколько угодно совать парню под нос свой жетон, но впечатление обычно производит пистолет.

— Точно, — кивнул Гиббс.

Он подался вперед, положил руки на стол.

— Я хочу, чтобы вы знали, агент Барретт. Не в моей компетенции открыть вам имя учредителя фонда Лэнгстром. Этически и юридически я связан правилами адвокатуры, — серьезно сказал он.

Я кивнула:

— Понимаю, мистер Гиббс. Надеюсь, у вас не возникнет проблем с повесткой в суд, которую мы вам пришлем?

— Никаких, при условии, что это законно отменит мои обязательства.

— Итак, что вы можете рассказать?

Гиббс откинулся на спинку кресла и вперил взор в пространство над нашими головами.

— Клиент появился у меня приблизительно десять лет назад, желая основать фонд в пользу Сары Лэнгстром.

— Мужчина или женщина?

— Мне очень жаль, но я не могу вам этого сказать.

— Почему? — нахмурилась я.

— Клиент потребовал соблюдения полной секретности. По этой причине все оформлено на мое имя. У меня есть доверенность, я управляю фондом, и гонорар выплачивается мне непосредственно из фонда.

— А вы не заподозрили, что человек, требующий столь строгой секретности, имеет дурные намерения? — спросил Алан.

Гиббс бросил на него пронзительный взгляд.

— Конечно, заподозрил. Я навел справки и выяснил, что Сара Лэнгстром осталась сиротой — ее мать убила отца и застрелилась сама. Если бы я знал тогда, что родителей Сары убил неизвестный преступник, я сразу же отказал бы клиенту. Но поскольку убийцей считалась мать девочки, у меня не было причин для отказа.

— Мы проводим повторное расследование и не склонны полагать, что это было самоубийство, совершенное после убийства, — сказала я, наблюдая за его реакцией. — Оно могло быть организовано с целью произвести подобное впечатление.

Гиббс на мгновение закрыл глаза и потер лоб, словно ему причинили боль.

— Чудовищно, если это правда, — вздохнул он и открыл глаза. — К сожалению, я пока связан условием не разглашать информацию, полученную от клиента.

— Что еще вы можете сообщить, не нарушая это условие? — спросил Алан.

— Фонд — это определенный капитал, предназначенный поддерживать дом семьи Лэнгстром и обеспечивать Сару средствами к существованию до восемнадцати лет. Тогда она сама станет его владелицей.

— И какова сумма?

— Я не вправе называть точные цифры. Скажу только, что Сара сможет безбедно жить долгие годы.

— Вы отчитываетесь перед своим клиентом?

— Как ни удивительно, нет. Я полагаю, существует своего рода надзор, метод, с помощью которого клиент следит за мной — проверяет, не злоупотребляю ли я служебным положением. Но я ни разу не встречался с ним со дня основания фонда.

— Разве это не странно? — спросил Алан.

— Очень странно, — кивнул Гиббс.

— Я обратила внимание, что снаружи за домом тщательно ухаживают. Почему же не убирают внутри? Там столько пыли! — поинтересовалась я.

— Одно из условий договора. Никто не может войти в дом без разрешения Сары Лэнгстром.

— Странно…

Гиббс пожал плечами:

— Я всегда имею дело со странными людьми.

Он замолчал на минуту и вдруг взглянул на меня печально, почти страдальчески:

— Агент Барретт, я никогда умышленно не принимал участия ни в одном деле, которое могло бы принести вред ребенку. Никогда. Я потерял сестренку, давно, еще в юности. Мою маленькую сестру. А старшим братьям полагается защищать младших. Понимаете? — Он выглядел несчастным. — Дети — это святое!

В его глазах я увидела возрастающее чувство вины. Вины, которая приходит вместе с чувством ответственности за то, чего вы не совершали — но и не предотвратили. Вины, которая появляется, когда судьба, сыграв с вами злую шутку, оставляет вас раскаиваться за все.

— Я понимаю, мистер Гиббс.

Беседа с Гиббсом заняла около часа. Мы пытались выжать как можно больше информации, однако практически не преуспели.

По пути к машине я размышляла о наших дальнейших действиях.

— У меня впечатление, что Гиббс о многом хотел рассказать, — произнес Алан.

— И у меня. Ты был прав в своей первоначальной оценке. Гиббс не сволочь. Просто у него связаны руки.

— Пора вызывать его в суд, — сказал Алан.

— Да. Давай вернемся в офис и посоветуемся с нашими.

Зазвонил телефон.

— Сводка последних новостей, — услышала я голос Келли.

— Я вся внимание.

— Выяснилось, что документы по делу Варгаса — и наши, и те, что мы взяли в архиве, — исчезли.

У меня все внутри оборвалось.

— Знаешь что! Кончай! Ты смеешься, что ли?

— Хотелось бы, но… мы должны были предвидеть, что их могут украсть.

— Ладно, поезд ушел. Документов нет. — Я потерла лоб. — Лучше не придумаешь! Я понимаю, Келли, ты занимаешься обработкой данных у Лэнгстромов, но, сделай одолжение, позвони Джонсу и попробуй узнать, сможет ли он дать тебе список агентов и офицеров, которые расследовали это дело.

— Есть!

Я отключилась.

— Плохие новости? — спросил Алан.

— Скверные. — И я передала ему суть разговора.

— И что ты думаешь? Они пропали или украдены?

— Наверняка украдены. Преступник давно все спланировал и манипулирует нами, подкидывает разгадки, когда ему выгодно. Совпадением тут и не пахнет.

— Скорей всего так и есть. Куда теперь?

И только я хотела ответить, как вновь зазвонил телефон.

— Барретт.

— Привет, Смоуки, это Барри. Вы все еще в Мурпарке?

— Уже уезжаем.

— Вот и хорошо. Я узнал кое-что о следователях, которым изначально поручили дело Лэнгстромов. Слушай. Один умер. Поймал пулю пять лет назад. Никаких подробностей. Парень был честный. Что интересно: его напарник уволился два года спустя. Ни с того ни с сего уволился, ему и сорока шести не исполнилось!

— Действительно интересно.

— А будет еще интересней. Я вышел на этого парня. Его зовут Николсон, Дэйв Николсон. Я рассказал ему, что произошло. Он хочет встретиться с тобой. Прямо сейчас.

Я задрожала от волнения.

— Где он живет?

— Именно поэтому я и спрашивал, уехали вы из Мурпарка или нет. Он рядом. Перебрался в Сими-Вэлли, вам по дороге.

Дэвид Николсон, о котором говорил Барри, был отличным полицейским, потомственным. Его дед начинал на восточном побережье в Нью-Йорке, а в шестидесятые переехал на запад вместе с его отцом. Отца убили при исполнении, когда Дэвиду и тринадцати не сравнялось. Николсон стал следователем в очень короткие сроки, и вполне заслуженно. Он славился острым умом, дотошностью, проницательностью, внушал священный трепет. Просто вылитый Алан, только белый.

Но даже такие достоинства не извиняли промахов, допущенных в деле Лэнгстромов.

— По-моему, мы приехали, — сказал Алан и остановил машину у обочины.