Фелисия вошла в квартиру Кейт, оставив такси ждать у входа. Бедняжка кое-как оделась.

– Надевай туфли, и пойдем.

– Туфли? – На Кейт было жалко смотреть. – Туфли… – Ее глаза снова наполнились слезами, цвет лица стал серо-зеленым.

Фелисия достала из шкафа черные балетки.

– Держи.

Кейт обулась и вышла, не взяв ни пальто, ни сумки. Фелисии пришлось накинуть ей на плечи свое пальто. Сумка Кейт была не нужна – ведь, кроме больницы, она никуда не собиралась. Да и могла ли она покинуть Тома? Четыре дня Фелисия провела в больнице вместе с Кейт. Том не выходил из комы, и прогнозы были самые плохие, но все-таки он был жив. Последствия выстрела в любом случае будут серьезны – Том больше не сможет ходить, и невозможно сказать, что станет с его рассудком.

Фелисия ушла на работу, и, оставшись одна, Кейт совсем обезумела – металась, как заводная, от кровати Тома в коридор и обратно. За дверью палаты она могла дать волю слезам. Фелисия старалась изо всех сил, но заставить Кейт покинуть больницу было невозможно – она оплакивала Тома. Она сидела на кровати, смотрела в пустоту, плакала, курила, и врачи не могли дать ей успокоительное – оно повредило бы ребенку. Удивительно, как она вообще его не потеряла.

Газеты на чем свет стоит ругали Тома. Кейт на чем свет стоит ругала себя. Как она не усмотрела? Как не заподозрила неладного? Почему не попыталась помочь? Почему не восприняла всерьез его депрессию? Она одна во всем виновата. Больше винить некого. Причиняя себе невыносимую боль, она воскрешала в памяти день за днем. Футбол стал всей его жизнью, футбол и убил его. Мысли о том, что он чуть не стал причиной смерти двух ни в чем не повинных людей, ужасали, и Кейт не верила, чтобы он мог сделать нечто подобное. Только не Том. Но то, что он сделал, было еще хуже. Он погубил сам себя. Добряк Том, озверевший от мрачных мыслей, мечтавший лишь доиграть последний год, лишь обеспечить своего сына. Кейт старалась не думать о ребенке – только о Томе. Она мерила шагами комнату, плакала и уворачивалась от осаждавших ее репортеров. Этот кошмар продлился семь недель. Наконец Том пришел в сознание.

Слабый, сломленный, измученный, он понемногу выздоравливал. Стало ясно – он будет жить, вернее, жить будет то, во что он превратился. Ходить он уже никогда не сможет – только двигаться. А еще говорить. И думать. Но его сознание стало сознанием ребенка. Долгие дни в коме перенесли его в детство, средоточие нежности и любви. Он снова стал маленьким мальчиком, он не помнил выстрела, но узнал Кейт и расплакался в ее объятиях; сдавленные, беззвучные рыдания сотрясали все ее худенькое тельце. Он помнил, что она была ему близка, но не помнил, как. Иногда он принимал ее за мать, иногда за подругу. Он называл ее Кэти. Вот кто она теперь. Кэти. Больше не принцесса.

– Ты не уйдешь от меня?

Убитая горем, она покачала головой:

– Нет, Том.

– Никогда?

– Никогда. Я очень люблю тебя и никогда не оставлю.

Ее глаза вновь наполнились слезами, и силой воли она заставила себя думать о каких-то незначительных вещах. Нельзя думать о Томе, говоря эти слова – ее сердце не выдержит. Нельзя плакать. Нельзя, чтобы плакал Том.

– Я тоже тебя люблю. Ты хорошая. – Сияющие, наивные глаза семилетнего мальчишки смотрели на нее с небритого, бледного лица взрослого мужчины, усталого и безнадежно больного.

Прошло еще несколько недель, и он окончательно поправился, но это был уже не Том. Словно он куда-то ушел, оставив взамен себя маленького мальчика, выглядевшего в точности как он. Стало ясно – так будет всегда. Судебных разбирательств не последовало – все обвинения были сняты. Обвинять было некого, потому что больше не было Тома Харпера.

Три месяца спустя после того, что Кейт и Фелисия называли несчастьем, Тома перевели в санаторий в Кармеле. Фотографы осаждали машину «Скорой помощи», на которой его туда отвезли. Том все хотел помахать им рукой, и Кейт с большим трудом удерживала его от этого, всячески отвлекая; наконец он затих, вцепившись в ее руку. Она уже настолько привыкла к вниманию папарацци, что начала узнавать лица. Три месяца они мучили ее, выпытывая подробности, ослепляя вспышками фотокамер, забираясь даже на крышу дома, чтобы сверху сделать снимок их с Томом квартиры. Кейт некому было защитить – у нее не осталось семьи, и журналисты узнали об этом. С немыслимой жестокостью они раздували историю за историей, в подробностях описывая, как из-за Тома родители отреклись от Кейт и для них она умерла. Бессонными ночами она рыдала в подушку и молила, чтобы ее оставили в покое, – но не тут-то было. Папарацци донимали ее до тех пор, пока Тома не перевели в санаторий. А потом, как по волшебству, о Томе и Кейт все мгновенно забыли. Будто их обоих не стало. Впрочем, здесь была доля правды – их не стало для светского общества. Наконец-то.

Вслед за Томом покинула Сан-Франциско и Кейт. Новый дом уже ждал ее приезда. Фелисия просмотрела кучу объявлений и нашла то, что нужно. Хозяин дома, получивший его в наследство от матери, жил где-то на востоке, но продавать дом не хотел, собираясь в нем встретить старость. Пока же он, спрятанный в горах на севере Санта-Барбары, стал пристанищем для Кейт. До санатория в Кармеле, куда перевели Тома, отсюда было три часа езды. Фелисия заявила, что после родов Кейт обязана вернуться в Сан-Франциско, но будущей маме нравился этот тихий уголок – леса, поля, сбегающий по холму маленький ручей. Здесь хорошо было залечивать раны. Здесь хорошо было бы поселиться с Томом… но об этом Кейт, подписывая договор об аренде, старалась не думать.

Спустя четыре месяца дом стал для Кейт родным. Она проснулась на рассвете – в животе толкался малыш, которому уже было тесно. Лежа неподвижно, слушая, как он шевелится, Кейт думала, что однажды придется рассказать ему обо всем. Сначала она хотела вернуть девичью фамилию, но потом отбросила эту мысль. Она – Кейт Харпер, ее семья – Том Харпер и больше никто. Ей не нужна фамилия отца, который уже не считает Кейт своей дочерью. И малыш, когда родится, тоже получит фамилию Харпер. Теперь Том не понимал, почему у Кейт большой живот, а может быть, просто не обращал внимания. Дети такими вещами не интересуются, пока их это никак не коснулось. Она продолжала навещать Тома, сначала очень часто, потом чуть реже – из-за беременности ей становилось все тяжелее, – но не меньше двух раз в неделю. Она всегда была рядом. И всегда будет рядом, как раньше он всегда был рядом с ней. Никаких других вариантов быть не могло. Так распорядилась судьба, и Кейт смирилась. Она отдавала отчет в своих словах. Она знала – Том останется таким на всю жизнь, сколько бы эта жизнь ни продлилась. Может быть, «достаточно долго», как сказал врач, но вряд ли по-настоящему долго. А может быть – всего год или два. Так или иначе, скоро он начнет стареть, и никто не сможет ничего с этим поделать. Но Кейт будет любить его и таким. Она всегда будет любить его. Ведь он по-прежнему остался Томом, и порой, замечая в его глазах отблеск былого света, Кейт надеялась, что… но попытки обмануть себя были тщетны. Теперь не он будет о ней заботиться, а наоборот. Она даже плакать себе больше не позволяла.

Пообщавшись с Фелисией по телефону, Кейт поднялась с постели, открыла окно, глубоко вдохнула свежий летний воздух и улыбнулась сама себе. В саду расцвели цветы. Нужно нарвать их и привезти букет Тому. Которого она очень любит. И будет любить всю жизнь. Что бы ни случилось.

Часы на ночном столике показали шесть двадцать пять. Если она хочет успеть в больницу до десяти, через полчаса надо уже выехать. Было страшно так водить. Было страшно так взрослеть – но пришлось. Кейт Харпер уже ничуть не походила на ту маленькую девочку, какой была совсем недавно. Малыш в животе заворочался. Она стянула с себя ночную рубашку и встала под душ. Предстоял долгий день.

Кейт прибавила скорости, и синий автомобиль-фургон послушно заспешил по гравию. Маленький «Мерседес», подарок Тома, остался в прошлом. Теперь такая роскошь была ни к чему. Новая машина подходила ей куда больше. Из-за горизонта показались холмы, все еще покрытые буйной зеленью, правда, кое-где уже побуревшей. Лето подходило к концу, и это было хорошее лето – в меру жаркое, в меру дождливое. У Кейт каждый раз перехватывало дыхание от красоты пейзажа – за спиной горы, а впереди холмы, усеянные цветами и рощицами деревьев. Вдалеке паслись стада. Сказочное место, живая картинка из детской книжки… как хорошо будет здесь ребенку! Он вырастет сильным и свободным, он будет играть с детьми скотоводов и фермеров. Он вырастет здоровым, жизнерадостным, он не будет скован устаревшими догмами, как ее родители, не будет подвластен вспышкам гнева, как Том. Он будет бегать босиком по лугам и сидеть у ручья, окунув ноги в воду. Она сплетет ему гамак, заведет домашних животных, может быть, даже купит лошадь. Разве не такой жизни Том хотел для сына? А если родится девочка, ее детство будет таким же безоблачным и счастливым. Повзрослев, она может отправиться в большой мир, если захочет, но для Кейт туда возврата нет. Хватит с нее. Пусть все о ней забудут, пусть никто больше ее не тревожит – ни репортеры, ни родители, никто. Теперь ее дом – здесь. Она нашла свое место в жизни, она выбрала свою роль. Вдова Харпер. Будто персонаж плохого вестерна, подумала Кейт и сама рассмеялась этой мысли; включила радио, закурила. Стояло прекрасное летнее утро, и Кейт стало неожиданно хорошо. Беременность протекала куда легче, чем она себе представляла, а может быть, на фоне всего происходящего Кейт просто не замечала ее трудностей. Так много мыслей, так много тревог, так много принятых решений – кто станет обращать внимание на изжогу и судороги в ногах? Но тем не менее это была удивительно легкая беременность. Видимо, благодаря спокойной, размеренной жизни в деревне. В самом деле спокойной, если не считать поездок к Тому. И мыслей, одолевавших по возвращении.