Говорящая обмякла и протянулась, словно мертвая. Только Улаху было ведомо, в каких она краях, но дороги, по которым ходят Говорящие, неведомы смертным.
Старуха стояла одна посреди серой пустоши. Здесь она чувствовала себя молодой, как в пятнадцать лет, в день их праздника весны с будущим вождем Птичников. И если бы она могла вернуться туда и все изменить, ее губы произнесли бы «нет», а племя получило бы самую сильную равангу из тех, которых помнили старики и отцы-деды стариков.
Вдали медленно разворачивал свои кольца великий Змей Мира. Неподкупный и справедливый, он одинаково равнодушен ко всему и не может ошибиться. Все получают то, чего достойны.
Времена замельтешили перед глазами Говорящей. Она точно проваливалась в черную бездну, где то и дело всплывали из небытия картины прошлого, а на дне, словно лунная дорожка, мерцал загадочный, манящий к себе свет.
Она не сопротивлялась, она хотела туда навсегда. Говорящая поняла давно: чтобы узнать, нужно позволить себе уйти за горизонт событий, в глубокую ночь. Сопротивляться этому свету не сможет никто, если свет и в самом деле пожелает призвать к себе.
На сей раз встречал ее Отау, второй сын, навсегда оставшийся тридцатипятилетним. Какую радость доставляли Говорящей эти короткие разговоры с теми, кто по всем законам жизни должен был уйти из мира после нее, но ушел до срока! И какая боль душила ее потом, по возвращении, когда вновь и вновь рождался в памяти последний взгляд того, кто уже давно был за горизонтом, в ночи…
«Зачем, мама, ты здесь?» — спросил Отау, любуясь прекрасной черноглазой женщиной, юной и легконогой, которая когда-то бегала вместе с ним наперегонки и рассказывала таинственные истории на ночь.
«Улах снова прислал меня узнать. Я должна буду говорить. Обмани меня, Отау!»
Отау погрустнел:
«Я не могу обманывать»…
Это его, второго сына Говорящей, брат-шаман ударил в спину отравленным ножом. Забыть вероломства Отау все еще не мог, потому и оставался в Междумирье. Да и заговоренное вулканическое стекло лезвия ножа сделали его пленником, обязанным отвечать. Обо всем позаботился Улах, все рассчитал…
Вокруг выросла сельва, будто десятилетия уложились в пару мгновений, и даже гнездо на одном старом дереве то появлялось, то исчезало, а из него стаями вылетал молодняк черных птиц.
Мимо Отау и его матери мелькали годы, пока все не остановилось. Среди ночи в долине забегали люди. Одни были иноземцами, другие — Плавунами. Кричали разбуженные выстрелами звери и птицы. За перестрелкой наблюдали трое белых. Они прятались за насыпью камней на берегу реки и не вмешивались до тех пор, пока им не стало понятно, что победа вот-вот останется за белокожими соотечественниками. И тогда их главный исподтишка выстрелил в светловолосого ученого, и тот упал, а потом из непроходимых зарослей кевлары выпрыгнул громадный хищник — ургаргу. Он страшен и двулик, но природа его происхождения проявляется лишь здесь. В том мире он был зверем, яростным и беспощадным. Трое в засаде заверещали от ужаса, и тварь бросилась на них с утробным рычанием.
Плавуны спасались бегством, над лесом висела стрекочущая железная машина белых людей из города. Это их предшественников подкараулили и убили воины под наущением Улаха, это из их оружия стреляли в белых ученых Плавуны…
…И сквозь сон слышит Говорящая любимый и ненавистный голос:
— Отвечай, сулит ли нам успех этот поход?
Все, что она видела, распалось на части. Вместе с ускользающим наваждением тает в будущем Улах и маленький кусочек свинца, который летит точно ему в голову…
«Прощай, мама! — говорит Отау. — Береги Айята, седьмой остановит первого!»
Больше им не свидеться: великий Змей Мира дает эту возможность лишь раз.
— Отвечай, Говорящая! — рычит злобный голос…
Замерли воины племени Плавунов, замер раванга Улах, затаил дыхание вождь. Губы старухи приоткрылись.
Она должна сказать… Она должна сказать! Сказать им так, чтобы все было наоборот, нежели во сне…
— Плавуны победят, — медленно заговорила старуха, в полузабытьи тщательно подбирая слова. — Они схватят белую женщину для людей из Тайного Кийара… — (Говорящая помнила эту женщину по видению, навеянному Отау: та была далеко-далеко, за бесконечной водной гладью и многими землями, и сейчас она крепко спала в своей постели, хотя за ее окном было уже почти совсем светло.) — Пришлые уберутся из города вальдов, наших Предков… Плавуны победят…
Воины радостно закричали, вздымая над головами копья и кулаки. Улах удовлетворенно крякнул и взглянул на вождя.
Пьянящий запах дыма от костра потерял свое очарование. Теперь это был простой древесный дым, и Говорящая начала просыпаться. Все уже забыли о ней, одурманенные предсказанием победы.
Старуха села, вспомнила прощальный взгляд Отау, вспомнила седую шерсть и крепкие мышцы ургаргу, разорвавшего троих мерзавцев-кемлинов на берегу за насыпью, вспомнила юное лицо самого младшего сына, которого больше никогда уже не увидит, потому что скоро ей предстоит путешествие к великому Змею Мира, откуда нет возврата, — и заплакала от невыносимой боли в груди.
— Убей их всех, Та-Дюлатар! Ты бог, ты можешь быть многоликим и непобедимым, ты можешь наказывать! — прошептала она почти без звука. — Покарай их за причиненное зло! Теперь только ты! А седьмой остановит первого… Седьмой остановит первого…
* * *
— Мэтр Хаммон! — воспользовавшись отсутствием Элинора, заговорил Ноиро. — Вы мне одно скажите: кто он, ваш друг?
Кудлатый старик уставился на него с наигранным удивлением. В городской одежде он смотрелся в этом жилище презабавно.
— Как — кто?! Человек. Или сомневаешься?
Ноиро растянулся на своей лежанке и начал разглядывать развешенные в углу на просушку пучки каких-то трав и корешков в соседстве с задвинутым подальше от края стола микроскопом и химической утварью. Вспомнился вечер Нового года. Микроскоп тогда уцелел просто чудом.
— Мне предлагали другой вариант: что вы с Та-Дюлатаром — боги.
— Так уж и боги? — насмешливо скривился бородач, а в голубых его глазах заплясало ребячье озорство.
— Ну вы же вышли с Та-Дюлатаром из круга камней?
— Да, вышли. А что нам там — жить?!
— Как вам удалось там продержаться? Даже на подходе мутить начинает так, что хоть падай…
— Э-э-э… так оно и — да… того… мутило! Только мы побыстрее унесли оттуда ноги, — Хаммон показал пальцами бегущего по столу человечка.
— Но каким образом вы очутились именно в этом круге? Как прошли туда незаметно для дикарей? Там ведь долго находиться, сами говорите, нельзя!
Старик уставился на него с подозрением.
— Слышь, журналист, а ты для чего все это выспрашиваешь? На нашей истории славы не наживешь… Хочешь умалишенным журналистом прослыть? Так прослывешь.
Ноиро захлестнула волна праведной обиды. Этот Хаммон за мальчишку его держит? Будто он сам не определит, о чем можно и о чем нельзя писать! Ноиро, однако, подавил ненужные эмоции и лишь поморщился:
— Для себя выспрашиваю. Мой фотоаппарат и камера остались у археологов, и если бы я даже захотел о вас с Элинором что-то написать, доказательств у меня не будет, а кто мне поверит без документального подтверждения?
Хаммон оценивающе оглядел его:
— Что ты не дурак, я сразу понял. Хоть и Улаху подставился. Но то по незнанию, по неопытности. Кристи вон спервоначалу тоже налетел… Сам себя штопал. Не дай боги еще раз увидеть этот процесс! И ведь никакого обезболивающего, никаких антибиотиков под рукой уже не было, заражение пошло. Чудом выжил!
— Мне Кот рассказывал, что Улах проклял и Та-Дюлатара. А за что? Что Та-Дюлатар ему сделал?
— Улах хотел брата извести. Младшего. Араго который. А Кристи его возьми да откачай, к тому же сразу догадался, откуда ветер дует, и до Улаха дошло, что он догадался. Они друг друга мигом невзлюбили! Шаман начал козни строить, всеми силами выживал Кристи из деревни. Тот Араго долечил и ушел. Не сюда, сначала он недалеко от деревни поселился, ну и я там же. Тогда-то его Улах и проклял. Парень неделю мучился, я сам все видел. То горячка, то беспамятство, то вдруг вскочит — и ну ломиться наружу из дома, будто гонит кто-то, я на нем висел, чтобы не убежал. Страшно — не представляешь как! Тайком к нему пришла мать Араго и Улаха, долго что-то над ним шептала, заговаривала, что ли… Она тогда еще не старой была, глаз не отвести! И в лице не обычная, колдовская красота. А когда шептать начинала, менялась. Молодела, молодела и на девушку одну становилась похожа, его… — кудлатый оборвал себя на полуслове. — Молодела, в общем. Кристи в лихорадке, бредит, к ней тянется, она шепчет, бормочет — и так целыми днями. Я чуть не рехнулся тогда с ними! И все равно не сберегла, он убежал и на животину какую-то в сельве наткнулся. История вроде твоей, одним словом. Зверюга ему чуть кишки не выпустила, даром что мельче твоей кошки была, но на его счастье с охоты возвращался Отау с братьями, услышал, как они дерутся, спас парня. Так и было. А уж как он от того проклятья себя потом избавил, я не знаю. Не верил я раньше ни в какие проклятья, а тут сам увидел, как оно бывает. Одно точно: тебе самому надо выкарабкиваться, Кристи только подсказать может, а за тебя это никто не сделает. Такая вот он гадина, Улах твой!
