Обрадовался, когда неожиданно пришла Надежда Филипповна в весенней шляпе, с букетом подснежников.

— Не ждали? Весну принесла. Взгляните! Вы цветы тоже любите или только рыбок?

Юрий Юрьевич хочет улыбнуться и ощущает, что не может никакой улыбкой скрыть свое душевное состояние. И он рассказывает Надежд Филипповне все, что его мучает.

— И крик мой был каким-либо противным, с визгом. Я просто вздрагиваю, когда вспоминаю эту минуту. Самый неудачный аргумент — стук кулаком. А Мечик это использовал. И… достойно использовал.

— Вы, Юрий Юрьевич, уже, кажется, согласны оправдать этого парня?

— Не то, Надежда Филипповна, не то! Я говорю, что ученик почувствовал свое моральное превосходство над учителем.

— Превосходство! Гм… Горько же он будет переживать эту «превосходство». Не думаю, что ему было приятно — так расстроить своего учителя. Конечно, если у него есть хоть капля совести.

Юрий Юрьевич схватился за пенсне, по привычке без нужды протер стеклышки. Стеклышки были новые, и казалось учителю, что они слишком часто потеют.

— Жукова мне заявила, — медленно сказал он, — что нет никакого смысла заниматься перевоспитанием Гайдая. Это, говорит, безнадежное дело. Я тогда с нею резко поговорил. И кажется, убедил. И даже сейчас, после последнего моего разговора с парнем, считаю, что можно на него повлиять. В прошлом году и в позапрошлом году он таким не был. Были, конечно, отдельные поступки. Здесь, черт бы его побрал, парень попал в плохую компанию, где — вино, карты. Ну, вот… Поговорил с вами, и мне уже легче.

Надежда Филипповна улыбнулась.

— В сущности говоря, говорили вы, а я большее слушала. А впрочем, у меня для вас есть нечто более приятное.

Она поискала в сумке и положила на стол путевку в дом отдыха.

— На июль в Гагры! И чтобы отдохнули как следует! На юг вам надо, Юрий Юрьевич, к морю!

Выучен последний урок, дописана последняя страница домашнего задания. За окнами уже ночь. Иногда на соседней улице прогремит трамвай. Колышется отсвет ночных огней большого города.

Тихо в квартире. Мать, Митя и Федько спят. Отец еще на заводе, придет поздно.

Юля смотрит на часы. В конце концов настала минута, о которой она всегда вспоминает с наслаждением. Она берет на этажерке книжку в скромном, но добротном переплете, придвигает ближе лампу и погружается в чтение. Шелестят страницы, и девушка отвлекается от книги, чтобы только сделать какую-то короткую заметку.

Партия!

Любила Юля думать о том дне, когда на открытом партийном собрании она выйдет к столу президиума. Это будет, наверно, уже в университете, в конце первого курса или на втором. В зале полно студентов, студенток. Зачитывают ее заявление о приеме кандидатом в члены Коммунистической партии. Попросят рассказать биографию. Правда, биография «слабенькая», ничего важного не сделала Юля в жизни. Но ведь и возраст ее еще молодой, в конце концов — вся жизнь впереди.

Припоминается, как в прошлом году принимали в партию одного ученика девятого класса. (Летом он выехал с родителями в другой город.) Парень был артиллеристом, освобождал от фашистов Европу, брал Берлин.

Конечно, это была блестящая биография молодого человека. Юля же только училась. Но она скажет, что работала секретарем комитета, была членом бюро райкома. Она воспитывала с товарищами будущих борцов за мир, строителей и защитников светлой жизни на земной планете…

Юля задумывается.

Светлый круг от настольной лампы вдруг закрывает чья-то тень. Юля вздрагивает от неожиданности и тотчас слышит успокаивающий голос отца.

— Извини, ты испугалась? А я открыл тихонько, чтобы никого не разбудить. Дочка! Юленька!

Он вдруг трусит ее за плечи и смеется тихим, но неудержимо счастливым смехом.

— Дочка! Радость у меня какая! Подал заявление о вступлении в партию. Сам секретарь парткома дал рекомендацию!

Он садится напротив Юли, он весь преисполненный необыкновенного внутреннего воодушевления.

— Мать спит? Вот рассказал бы ей…

— Папа, что же рассказывать? Может, еще и не примут.

Павел Иванович положил ладонь на дочкину руку:

— Юленька! Дочка! Ты вдумайся в сам факт. Вдумайся! Не примут — будет тяжело, буду знать, что недостойный еще. Но то, что я ощутил в себе силу, что я тоже хочу стать членом нашей партии… Разве это ничего тебе не говорит, дочка? Ничего не говорит твоему сердцу?

Юля порывисто встала, наклонилась и припала устами к твердой руке отца, которая, казалась, пахла горячими металлическими стружками, машинным маслом и еще чем-то невыразимо родным, давно знакомым.

Разговор с Юрием Юрьевичем ошеломил Нину. Классный руководитель, старый учитель-коммунист пришел к ней домой, помочь ей… Как он говорил? «Вам стыдно за свое поведение». Называл эту… эту зависть болезнью, мерзким чувством!..

Что же произошло? Она, Нина Коробейник, отличница, пионервожатая, оказалась в плену мерзкого чувства. Один за другим отвернулись от нее товарищи, одноклассники, отвернулись подруги, даже Юля, такая хорошая, умная.

И почему-то стоит перед глазами веселое, радостное лицо отца. «Соловьевым гордиться надо!»

Девушка никогда не думала, что стыд, обычный стыд может быть таким жгучим!

Нина заперлась в комнате, упала на кровать. Невыносимое чувство стыда не исчезало.

То, что Мечик Гайдай не пришел сегодня в класс, не вызвало у учеников особого удивления. Только Марийка сердито сказала Юле Жуковой:

— Ну как можно в такие горячие дни пропускать уроки? Что он себе думает? Экзамены же скоро!

— Наверное, чрезвычайно уважительная причина, — насмешливо ответила Юля. — Кашель напал. А может, фурункул выскочил. Напрасно ты хлопочешь.

— Досадно. Почему ты так смотришь на меня, Юлька? Хочется же, чтобы парень сдал экзамены со всем классом.

Так на всех уроках учителя и отмечали в журнале, что Мечислав Гайдай отсутствует.

Перед последним уроком в класс вошел Юрий Юрьевич.

— Есть вести о Гайдае, — сообщил классный руководитель. — Заболел, и серьезно. Забрали в больницу. Кажется, воспаление легких. И вторая весть: вчера достали из речки одного нашего школьника. Спасли. Он тоже пока что в больнице.

Из-за парты вышла Нина. Как лунатик, который ничего не видит перед собой, она подошла к Юрию Юрьевичу.

— А кто школьник? — спросила дрожащими губами.

— Ваш, Коробейник, из пятого класса, — поспешно сказал учитель. — Надо вам его навестить. Жизнь мальчика в опасности. Коровайный его фамилия.

Нина так побледнела, что все испугались за нее.

После уроков она узнала, в какой больнице лежит Коровайный, и пошла к нему. По дороге зашла в кондитерскую, купила конфет.

Но Нину к больному не пустили.

— К нему никого не пускают, — сказала очередная сестра. — Покой ему нужен.

Девушка развернулась и ушла, забыв даже передать мальчишке конфеты.

Нина шла, как слепая, не разбирая дороги, натыкаясь на пешеходов. В груди лежала невыразимая тяжесть, словно пригибающая вниз все тело.

Представила, как это произошло. Знала, что только она виновата во всем. Лукаш, наверно, не мог снести позора, его никогда раньше не бил отец. Ремень сделал свое отвратительное дело; достоинство школьника растоптали, глубокая травма потрясла всю его душу. Он все потерял: и чувство собственного достоинства, которое есть у каждого ребенка, и веру в то, что его отец наилучший, и любовь к нему. Мальчика охватило отчаяние, и он под влиянием этого чувства бросился в омут. Какое нужно пережить потрясение, чтобы мысль о смерти не вызвала в детском сердце протеста, чтобы холодная муть омута не показалась отвратительной! «Тополек!.. Лукаш сам был, как тополек…»

На углу трамвайный вагон пересек Нине дорогу. Она остановилась. Тяжелые колеса катились по рельсам.

Ощутила, что держит что-то в руке. Кулек. Конфеты! Стала сама себе противной. Еле сдержалась, чтобы не швырнуть кулек на тротуар.