Этот вечер для Нины тянулся почему-то очень медленно. Когда она закончила готовить уроки, было только десять часов. Неудача с рассказом уже не так остро волновала, осталась горечь и усталость и еще какое-то чувство одиночества.

В последнее время это чувство появлялось все чаще и чаще. Сначала оно удивляло Нину, было таким неожиданным для нее. Ученица старалась отогнать его, погружалась в книги, но оно стояло где-то совсем близко, и избавиться от него, кажется, было невозможно.

Оно мешало Нине учиться. Ей надо было прилагать усилия, чтобы сосредоточиться, все забыть и переключить внимание на учебники.

Иногда она искала успокоения в музыке. Тогда играла свою любимую «Баркаролу» Чайковского. Лодка, мелодия песни, набегают волны, снова где-то поют гондольеры, и, в конце концов, плеск волн, который замирает вдали.

Легонько стучала крышка пианино, черный лак отбивал свет лампы, за окном чернела весенняя ночь. Подходила к окну и вдруг видела Коровайного, слышала его возглас: «Зачем ты пришла?»

Легкий, совсем незнакомый стук в дверь. Нина вздрагивает, поворачивает голову и, не обзываясь, ждет. Стук повторяется, слышен голос матери.

— Нинуся, это к тебе!

Нина молча подходит к двери, отворяет ее и застывает удивленная.

На пороге стоит Юрий Юрьевич.

И вот они сидят друг против друга — классный руководитель и ученица. От учителя не скрылась бледность его ученицы и эта новая складка в уголках рта — такая жалостная и неожиданная.

Юрий Юрьевич не спеша достает носовой платок, словно готовясь к длинному разговору. Потом осматривает комнату, останавливает взгляд на стопке книг по педагогике.

— Как же, Нина! Твердое решение?

Нина хочет сказать, что уже окончательно решила стать педагогом, но вдруг вспоминает Коровайного и молчит. Учитель не дает продлиться паузе:

— Вас удивило мое позднее посещение, правда? Я не хотел откладывать разговор с вами на завтра, так как меня очень беспокоит, Нина, что у вас случился такой разлад с классом.

«Вот о чем разговор!» — мелькнула у нее мысль.

— Я знаю, что вы мне верите, — продолжал Юрий Юрьевич, — верите, что я хочу вам только добра. И я буду говорить с вами откровенно и искренне. Почему вы разорвали дружбу с Марией Полищук?

Нине кажется, что учитель сказал что-то острое, колючее, что здесь произошло какое-то недоразумение, или, может, она плохо услышала? Ей хочется как-то опровергнуть эти слова, но взгляд Юрия Юрьевича такой ясный, он, наверно, читает каждую ее мысль. Лучше не смотреть ему в глаза, но не смотреть невозможно: его глаза перехватывают любое ее движение.

— Я понимаю, что вам, Нина, трудно сказать всю правду. Я так и думал. Это признак, что вашу болезнь можно вылечить. Вам стыдно за свое поведение. А стыд — сигнал, серьезный сигнал. Прислушайтесь к нему. Как случилось, что вы противопоставили себя всему классу, завидуете товарищам, в особенности Марии Полищук, и какая-то ее неудача тешит вас? Что произошло?

— Юрий Юрьевич, — прошептала Нина, — зачем вы обижаете меня?

Но эти слова для нее самой прозвучали как-то так фальшиво, что она замолчала и наклонила голову.

— Если это вас обижает, очень хорошо. Будьте сами себе врачом, Нина. Найдите в себе мужество вырвать из сердца мерзкое чувство, недостойное вас. Знаю, что это не совсем легко. Но это позарез нужно… Так было и со мной.

Нина быстро глянула на учителя:

— С вами?

— Да, да. До войны я работал в другой школе, завучем. Ну, со мной учительствовал мой молодой коллега Петренко. У меня с ним были всегда серьезные споры. Я его не раз подвергал критике на педсовете, считал, что Петренко слабо преподает свой предмет. А однажды раздраженно сказал ему: «Педагогика — не ваше дело, вы по ошибке избрали себе эту специальность!» Потом началась война, и я с Петренко большее не встречался. В прошлом году я учился на курсах повышения квалификации учителей. Лекции нам читали опытные педагоги. Ну, и представьте, одним из лучших лекторов был Петренко! Мы сразу узнали друг друга, и мне показалось, что Петренко слегка улыбнулся. Ведь теперь уже он учил меня, старого учителя, как надо преподавать! Скажу правду, у меня даже мелькнула мысль, не оставить ли курсы? Я решил, что ни за что не буду сдавать ему экзамен. Ни за что! Так, знаете, было мне и стыдно, и больно, и просто ощущал я к нему зависть.

— Вы не оставили курсов? — быстро спросила Нина.

— Нет. Петренко покорил меня своей талантливой лекцией. Когда он кончил, все дружно ему аплодировали, я подошел к нему, и мы обнялись, как старые друзья. Он, оказалось, очень много работал, настойчиво учился и так вырос. Я понял, что надо не завидовать, а самому брать с него пример и учиться еще большее и еще настойчивее.

— Учиться… — промолвила Нина. — Я часто думала, что нет ничего лучшего, более благородного, как работа…

— А сама мало работаете, — заметил Юрий Юрьевич. — Я же знаю: все ваши пятерки — результат способностей, прекрасной памяти. Обучение вам дается легко, вы получаете пятерку за пятеркой. Но мне хотелось бы, чтобы вы, Нина, больше работали. Я уже как-то вам говорил об этом. Что не говорите, а пятерки Марии Полищук больше весят, они значительнее, так как добыты упрямой работой. Вот, знаете, эти ваши «легкие» пятерки и то, что все пророчат вам золотую медаль, привели к зазнайству. Вы зазнались, Нина, а это поставило вас вне коллектива. Вы найдете в себе мужество признать это? Нет, я не требую ответа мне. Отвечайте себе…

«Найти в себе мужество…» Это не раз приходилось Нине говорить пятиклассникам, пионерам. И вот теперь ей самой надо искать в себе мужество, чтобы глянуть правде в глаза.

Правдой было все, все до последнего слова, что говорил ей учитель. Было горько, больно, но в груди росло горячее чувство признательности, будто теплая и дружеская рука поддержала ее над обрывом.

Нина, наверное, и самая не знала, как произошло, что она рассказала Юрию Юрьевичу обо всем, что переживала в последнее время. Боялась одного — слез, и таки сдержала себя, хотя удушливый клубок не раз подкатывался к горлу. Рассказывала без пощады к себе. Чувствовала — чем откровеннее будет сейчас, тем легче будет потом.

Юрий Юрьевич слушал, склонив голову; словно все, что говорила ученица, произошло с ним самым.

Нине было больно смотреть на него, она видела, как учитель переживал каждое ее слово. Но когда она кончила, Юрий Юрьевич поднял голову, и в глазах его сиял спокойный, ясный свет, как после большой грозы.

Нелегко было Юрию Юрьевичу чувствовать свое поражение. А он хорошо понимал, что его разговор с Мечиком был поражением, которое не скоро забудешь. Пройдут годы, не один раз будет выпускать школа своих десятиклассников, но долго будет помнить старый учитель тот класс, где учился Мечислав Гайдай.

Юрий Юрьевич снова и снова воссоздает в своем воображении все, как было — и что говорил он ученику, и как тот себя вел. И всегда это такое трудное, такое болезненное воспоминание… Он, классный руководитель, не нашел достойного ответа на дерзкий вызов воспитанника.

Учитель ходит и ходит из угла в угол. Золотые рыбки, пялят глаза, тычутся в стенки аквариума. В такт шагам легонько вздрагивает в уголке фикус. Пожелтелый листок отрываться от ветки и падает на пол. Юрий Юрьевич наклоняется и поднимает его. Листья на фикусе свежие, блестит глянцем, словно только что из-под щетки маляра. Только один пожелтевший листок был, как пятно. Сейчас он в руках учителя — еще влажный, но уже мертвый.

И снова ходит из угла в угол Юрий Юрьевич. Не снять с себя, как мертвый пятнистый листок, болезненное воспоминание.

«А можно было бы ответить метко, мудро, колко. Так, чтобы ученик надолго запомнил этот ответ».

Вместе с тем он, учитель, обратился к крику, стучал кулаком по столу…