Пришли первые гости — Витя Перегуда и Вова Мороз. Они вежливо приветствовали хозяйку с днем рождения и здесь же вручили ей свои подарки — хрустальную вазочку и небольшой натюрморт в масляных красках: на тарелке яблока и виноградная гроздь.

Картину рисовал сам Вова Мороз. Это был парень с непослушными волосами, с выпуклым лбом и широким носом, будто он расплющил его об оконное стекло. В школе Мороз давно получил славу художника и мечтал на будущий год пойти учиться в художественный институт.

Нина ахнула:

— Вова! Яблоки живые! Просто живые! Чудесный натюрморт, Вовка! Евгения Григорьевна, где вы повесите эту картину? Пошли! Надо на самом видном месте. Возле зеркала, хорошо?

Выскочила из комнаты и Марийка с консервной банкой в руках.

— Чего вы здесь встали? — позвала она. — Мамочка, Нина, приглашай!

Вова и Виктор сняли пальто и, подталкивая друг друга, несмело прошли в гостиную.

После этого звонок звонил уже раз за разом. Пришли две подруги Евгении Григорьевны из института генетики, пришла также ее коллега по работе, с которой она проводила опыты над кустистой пшеницей.

Марийка ждала Юрия Юрьевича. Ждали его и Нина и Юля. У каждой из них было о чем поговорить со своим учителем.

До восьми часов, когда решено было сесть за стол, оставалось десять минут, а учителя еще не было.

— Мам, неужели он не придет? — разочарованно промолвила Марийка. — Может, у него в самом деле какое-то неожиданное заседание или совещание. Ведь он — депутат районного Совета, у него, кроме школы, еще столько общественной работы. Вот предчувствую, что не придет.

Она постояла у окна, посмотрела на улицу и задумчиво пошла в гостиную. Витя рассказывал Юле и Нине, как встретил по дороге Мечика.

«Вы куда?» — спрашивает. «На вечеринку» — говорю. Он аж подскочил: — «На какую вечеринку? К кому? Счастливые! А я не знаю, куда себя приткнуть. Возьмите и меня, ребята!» — «Тебя же, — говорю, — не приглашали». А он: «Ничего, Марийка не выгонит!»

— Вот наглец! — вдруг вспыхнула Нина. — Ну пусть бы, пусть бы пришел! Я бы ему!

— Не знаю, — говорю, — насколько ты там желательный гость, Мечик.

— А он что?

— Вознегодовал ужасно. Считает, что его везде должны принимать с раскрытыми объятиями.

Все любовались картиной Вовы Мороза.

— Это с натуры? — спросила Евгения Григорьевна, — Узнаю боровинку.

Наконец пришел Юрий Юрьевич. Веселой гурьбой выбежали встречать его в прихожую. Учитель принес букет живых цветов.

Юля и Марийка помогли ему снять пальто, он вошел в прихожую, потирая от холода руки, свежий, гладко побритый, с подстриженной бородкой.

— Молодежный слет! — весело воскликнул он. — И все давние знакомые: Вова, Виктор, не говоря уже про наших комсомолок — будущих астрономов, писательниц…

Потом он взял за руку Марийку и, как маленькую, подвел к Евгении Григорьевне.

— Ваша дочь в последнее время делает успехи, которые нас очень радуют, — сказал он. — Да, да, Марийка начинает входить в число отличниц. Поздравляю вас!

Учитель искренне пожал Евгении Григорьевне руку.

Нина, стоящая рядом, почувствовала, что эти слова почему-то укололи ее. В течение вечеринки она несколько раз вспоминала их, убеждая себя, что такой похвале своей подруге она должна только радоваться.

Вскоре с веселой суетой все начали садиться за стол. Юрий Юрьевич сел рядом с Евгенией Григорьевной, возле него — Марийка, дальше — Виктор с Юлей, Нина с Вовой и прочие гости. На столе красовался большой пирог, утыканный веточками расцветшей вишни. Марийка давно их срезала в саду и держала в теплой воде, пока не расцветут.

Зацокали вилки и ножи, все налили вина и выпили за здоровье Евгении Григорьевны. Начался непринужденный, бодрый разговор.

Заговорили о выборе профессии. Эту тему незаметно, будто она возникла сама, поднял Юрий Юрьевич.

— Когда-то, — сказала Жукова, — была самая лучшая, самая благородная профессия — революционер!

— Да неверно, Юля, — возразил Юрий Юрьевич, — и совсем, знаете, это неверно! Почему — была? Это профессия не исчезнувшая, она не может исчезнуть на земле. Она только, так сказать, перешла в другие формы. А грандиозная революционная борьба в нашей стране за обновление земли, за коммунизм? Ведь каждый советский человек в этом понимании — борец, революционер-профессионал. Разве Мичурин — не революционер? А Стаханов?

Нина зааплодировала:

— Правильно, Юрий Юрьевич! Как у Франко чудесно сказано:

— Согласна, согласна, — сказала Юля. — И как мне… как мне хочется стать настоящей революционеркой!

Последние слова были сказаны с такой детской искренностью, что все засмеялись.

— У моего отца хорошая профессия, — похвалился Виктор. — Сталевар! Двадцать лет работает возле электрической печи. Я часто бываю на заводе. Люблю смотреть, как варят сталь. Очень интересно! Опытный сталевар на глаз определяет температуру печи, по цвету расплавленной массы! А еще интереснее — когда льется ослепительный металл. Никогда не видели? Вагранка наклоняется все ниже, а сталь льется, льется, и вокруг дождь золотых искр! Чудесно! Все-таки наш век — век стали!

— Вижу, что у вас богатые впечатления, — сказал Юрий Юрьевич. — Может, они и определят вашу будущую профессию? Что ж, направляйтесь в металлургический институт. Куда вас зовут «души прекрасные порывы»?

Виктор сбоку глянул на Юлю, словно искал ее поддержки.

— Вы говорите — в институт? Разве это — обязательно?

— Вот и на тебе! — развел Юрий Юрьевич руками. — Твердо убежден, что обязательно.

У Виктора мелькнуло на лице странное выражение. Он хотел что-то сказать, но сдержался. Потом подумал и, снова посматривая на Юлю, промолвил:

— А знаете, Юрий Юрьевич, я еще окончательно не решил. У меня есть по этому поводу свои мысли…

Он покраснел и замолк, смутившись.

— Надо самому себя проверить, — сказала Юля. — Сразу не решишь. Серьезно надо, а не по-детски.

Тихонько она прибавила — так, чтобы услышал только Виктор:

— Хотя ты и есть мой большой ребенок…

Она прикусила язык, но было уже поздно — и как оно выскочило это словцо: «мой»? Хотела же просто сказать — ты большой ребенок…

— Юля, дорогая, повтори, — прошептал Виктор. — Правильно ли я услышал?

— Правильно, кроме слова «мой».

Виктор украдкой нашел под столом Юлину руку и благодарно пожал.

Юле было хорошо, уютно, и вместе с тем мягкая нежная грусть охватила душу. Было ли это тихое очарование первой любви — чистой и душистой, как цвет яблони, неясное ли предчувствие грядущей разлуки? Так изнеможенно и томно раскрываются на молодой яблоне бледно-розовые лепестки навстречу утру, а на дне цветка дрожит слезой хрустальная капля росы…

— Ясное дело, — сказал Юрий Юрьевич, — что профессию надо выбирать с горячим сердцем и светлым умом. Ах, дорогие друзья, у вас есть все возможности для этого. А вот когда я учился… И все же выбрал себе любимую дорогу. Нет у нас плохой профессии, всякая работа — прекрасная, если она согрета любовью.

Юрий Юрьевич рассказал интересные случаи из своей учительской жизни, вспомнил, что первым его учителем был поп — отец Богдан. На уроки он приходил с полными карманами гречки, на которую ставил на колени «нерадивых» учеников.

— А вы стояли, Юрий Юрьевич? — спросила Марийка.

— Пришлось. Я спросил у отца Богдана, на каком языке разговаривали в раю Адам и Ева. Как оказался, батюшка в этом вопросе был досконально осведомлен. «Разговаривали они церковнославянским языком, — сказал он, — а чтобы ты лучше запомнил, становись на колени!» И собственноручно насыпал на пол гречки. Как же она впивается в тело! До сих пор не могу забыть!

У Нины начался оживленный разговор с Вовой Морозом. Она доказывала, что хорошую картину может дополнять точное название и что здесь художнику не обойтись без помощи поэта или писателя. Вова же отстаивал мысль, что никаких названий картинам давать не надо, пусть названия дает сам зритель, пусть картина воздействует своим содержанием.