Они собрались бы со всей советской земли, с юга и с севера, с запада и востока — капитаны кораблей, ученые, инженеры, педагоги — такие, как и сам Юрий Юрьевич, — летчики, радисты, геологи, врачи, селекционеры… Все они честно, самоотверженно работают на своих постах. Но все ли они имеют черты характера, присущие новым людям?

Сидит Юрий Юрьевич в своем любимом кресле и думает:

«Нет, наверное, далеко не все. Ясные глаза и сердце еще омрачаются у кого-то из них жадностью, у других — завистью к успехам друга, у третьих — косностью. А еще кто-то стал бюрократом, а тот, смотри, — негодяем в быту»…

А всех же их знал Юрий Юрьевич еще учениками, они учились у него, он был их классным руководителем.

«Как же это случилось у тебя? — спрашивает себя учитель. — Как же ты, педагог и коммунист, мог не заметить в своих учениках тех пятен, которые искажают прекрасное лицо человека нашего времени? Ведь ты лепил их характеры, ты скульптор детских душ. И ты хорошо знаешь, что именно в детском возрасте легче всего привить лучшие, благороднейшие черты. Что ты можешь сказать на это? „Не у любого, мол, школьника можно заметить эти пятна. Они, знаете, возникают только с течением времени“. Неправда! Ты должен был их заметить! И вывод такой, что ты, Юрий Юрьевич, наверное, не работал до сих пор так, как требует от тебя партия. Не будь слишком скромным, ты — способный педагог. Но отдал ли ты все свои способности тому делу, которое тебе, как коммунисту, поручили партия и государство?»

Нелегко простелить светлую дорожку перед каждым своим воспитанником. А надо, чтобы она развернулась и легла под ноги, как чистый холст.

Когда три года назад Юрий Юрьевич впервые пришел в седьмой класс, он думал: «Молодое вино бродит, часто разрывает меха. Но с годами оно становится мудрее, усмиряется. Сейчас мне будет очень тяжело, надо иметь много терпения, осторожности и любви, чтобы вылепить характер молодого человека. Но придет время — теперешние ученики седьмого класса станут десятиклассниками, перед каждым из них реально встанет последний выпускной экзамен. Вот тогда я с чувством гордости смогу спокойно глянуть на дело своих рук».

И вот бывшие ученики седьмого класса стали десятиклассниками. У каждого из них формируется характер, у каждого есть черты, вдумчиво привитые учителем, школой. И не может, не может Юрий Юрьевич спокойно смотреть на дело рук своих. Как требовательный художник, который с мучением всматривается в очертания своего скульптурного произведения, находя в нем все новые и новые несовершенные детали, так с глубокой тревогой думает классный руководитель о своих воспитанниках.

Все ли он сделал для того, чтобы их дорога, в самом деле, была светлой, преисполненной страстным творчеством, ясными мыслями, горячей борьбой молодого, нарождающегося с плесенью старого, отживающего?

За вечерним окном суматошным роем кружат большие снежинки, попадают в лучистое сияние фонаря, вьются в буйном танце. Учителю видно, как над сквером, в бледно-зеленом небе, едва окрашенном розовой позолотой от затухающего заката, пролетают стаи черных грачей. Все они летят в одном направлении, стая за стаей, галка за галкой, осуществляя свой тайный вечерний облет.

Юрий Юрьевич беспокоится о Лукашевич. Он не знал ее раньше, она пришла в десятый класс среди учебного года, и судьба ученицы глубоко беспокоит учителя. Варя вступила в свое восемнадцатое лето. В таком возрасте легко сделать тяжелую ошибку. Что же он за педагог, за воспитатель, если разрешит девушке так серьезно ошибиться? Что же это за школьный коллектив, что это за школьные товарищи, если они не возьмут свою подругу осторожно за руку и не отведут от беды?

Хотя Жукова ничего не говорила Юрию Юрьевичу, но он знает, что сегодня она обязательно увидится с Лукашевич. Да, сегодня воскресенье, Жукова, определенно, уже была у Лукашевич дома. От этой мысли стало спокойнее на сердце. Учитель поднялся и включил свет. Он верил в Юлю, в ее отзывчивость, тактичность, в ее общительность. В классе, на уроке, учитель всегда наблюдал, как воспринимает его рассказ Жукова. Украдкой он думал: «Живой барометр настроения всего класса».

В двух больших аквариумах, обеспокоенные неожиданным светом, зашевелились сказочные экзотические рыбки и начали тыкаться в стекло. Аквариум — это была, как говорил Юрий Юрьевич, его «слабость». Между темными водорослями, среди миниатюрных гротов юркали стайки зелено-бронзовых меченосцев, важно плыл огненный вуалехвост, суетились нежные пецилии. В другом аквариуме жила пара колюшек, за которыми Юрий Юрьевич наблюдал с особым любопытством.

Учитель начал кормить эту цветистую рыбью мелкоту, осторожно высыпая, в аквариум сухую дафнию из маленького пакетика.

В прихожей прозвучал звонок. Наверно, это вернулась сестра с работы, Юрий Юрьевич отворил дверь. Перед ним стояла Юля Жукова.

В первую минуту учителю показалось, что случилась какая-то беда. «Лукашевич!» — молнией мелькнула мысль. Но, вглядевшись в лицо Юли, он сразу же успокоился.

— Мне очень стыдно, — промолвила Юля, — извините, Юрий Юрьевич, что беспокою вас даже в день вашего отдыха.

Она, наверное, приготовила это первое предложение по дороге.

Учителю хотелось, чтобы Жукова сейчас же рассказала все про Лукашевич, тем не менее он прежде всего пригласил ее раздеться, сам повесил пальто и только тогда, когда ученица села в его любимое кресло, спросил:

— Вы случайно не были у нашей юной невесты?

— Я пришла, чтобы рассказать вам. Возможно, это надо было сделать завтра. Но я не могла ждать завтрашнего дня…

Юля говорила возбужденно, весело. Она, наверное, спешила сюда, раскраснелась, а волнение прибавило ей еще больше румянца.

— Это прекрасно, что вы пришли именно сегодня. Говорите сейчас же: успех?

— Думаю, что да. А вот доказательств у меня нет никаких. Я лишь чувствую, что это — успех, хорошее начало. Варя мне ничего не ответила.

— Она и не могла вам сразу все сказать.

— Ну, конечно. Она его любит, Юрий Юрьевич, своего фотографа. Я знаю, как это бывает, как это…

Она вдруг ужасно смутилась и замолчала.

— И мне известно, что вы знаете, Юля, — улыбнулся учитель. — Вы же оба, хорошие мои, — и вы, и Виктор, — как на ладони. Будьте же мужественной, — пошутил, — смело смотрите фактам в глаза.

— У нас… у меня с ним дружба.

— Да, да, Юля! Большое чувство! Послушайте меня: живите чувствами большими, бойтесь всего мелочного. Как это унижает человеческое достоинство! А вот у того фотографа, думаю, есть некоторый расчет, коммерция. Я никогда его не видел, но представляю напомаженные волосы, аккуратненький пробор, маникюр. За этим, знаете — нуль, пустота.

Юрий Юрьевич вдруг стал серьезнее:

— А все же она как-то должна была отвечать, как-то реагировать?

— Варя? Она заплакала. И так тихо, как ребенок.

— Юля, это и был ответ! Это был настоящий ответ! Почему же вы сразу не сказали мне об этом?

Жукова пожала плечами:

— Она просто заплакала.

— Заплакала, так как восприняла ваши слова. Сомневается. Будет думать. До сердца дошло. А что вы думаете делать дальше? Не думайте, что уже отвоевали Лукашевич. Это только начало. Парикмахер ее так себе, без борьбы, не отдаст.

— Фотограф, Юрий Юрьевич. Я вам еще не сказала… Лукашевич чудесно поет, у нее прекрасный голос.

Учитель развел руками:

— Вот в самом деле — не сказали о важнейшем!

Жукова глянула удивленными глазами:

— Важнейшем?

Тогда учитель тихо, но выразительно промолвил:

— А вы хорошо подумайте, почему я так сказал. Вы поймете.

На газовой плите что-то ужасно скворчало, шипело, в кухне метались раскрасневшиеся «три грации». Марийка сбивалась с ног. До ужина оставалось каких-то два часа, а еще далеко не все было готово. Хотелось, чтобы к приходу гостей уже был накрыт стол.

Юля томилась над мороженым — оно чему-то очень медленно застывало. Нина проворно резала кружочками колбасу, резала сыр, открывала баночки с сардинами и шпротами, в конце концов, оцарапала в кровь пальцы и пошла к Евгении Григорьевне по йод. Но в этот момент зазвенел звонок в передней, и Нина, срывая на ходу фартук, побежала отворять. За нею вышла и Евгения Григорьевна.