— Да нет, не очень. Соседки вот только донимают: что, мол, за жито, да смотреть не на что, да весной на бульбу сядем… До сих пор в ушах гудит…

Отвечала она рассеянно, ибо взор ее был прикован к Янке, сидевшему неподалеку. Возле него терлась, пытаясь расшевелить, румяная Катерина, а он задумчиво подперся рукой, глядя в сизую даль и, очевидно, вовсе не желал, чтобы его беспокоили, но в то же время не хотел показаться невежливым.

Ох, Кася, Кася! Шумная, беспардонная, с визгливым и резким, будто у сойки, голосом, липкая, вязнущая в зубах. Все в ней Леську раздражало до тошноты: и крутые, слишком румяные щеки, и вызывающе дебелые телеса, и эта ее пренебрежительная грубость в обращении со всеми, кроме пригожих молодых мужчин — о, с теми она совсем не такая! И куда только девается вся ее обычная резкость: голос умильно и сдобно воркует, взгляд так и источает масло, и сами собой появляются все те соблазнительно-непристойные жесты, от которых мужики непонятно почему так и мякнут, в то время как невинную девушку, вроде Леськи, едва не тошнит от подобной мерзости!

Впрочем, Ясь как будто не слишком настроен был мякнуть: твердо, хоть и деликатно отстранил он Катерину и сам о нее отодвинулся. Каську это, однако, ничуть не смутило: снова лезет к нему, трется своим бессовестным рылом о его худую выбритую щеку — после этого он и вовсе потерял терпение, оттолкнул ее уже более решительно, поднялся на ноги и пошел прочь.

Обиженная Каська заверещала ему вослед:

— Ну и ступай, ступай, коли так! Нужны мне больно твои усы! У тебя не усы, а храбли! Все мужу расскажу, так и знай!

Расскажет, как же! Скорее галушки с неба посыпятся, чем Каська про такое дело мужу расскажет. Нет уж, дудки: не такой у ней муж!

Ясь, однако, прошел мимо них с бабушкой, глядя в сторону дороги, приветливо замахав кому-то рукой. Леська обернулась в ту же сторону, куда смотрел ее друг: по дороге бежал Митранька с узелком в руке.

— Принес?

— Принес? Ну, умница! — ласково встретил его дядька.

Леська тоже была рада, что Катерина хоть на сей раз осталась с носом.

А Горюнец уже и думать забыл о Катерине: другое на думы пришло. Вот ведь какой у него теперь хлопчик есть! Скоро совсем большим станет, поднимется стройным и ладным, что тополь, завьются черные кудри, проступит на губе молодой черный ус. А потом и женится, своей семьей заживет, детки пойдут. А сам Горюнец к тому времени совсем сгорбится, постареет, высохнет в щепку, как дед Юстин, и Митранькины дети, поди, привыкнут звать его дедом. И редко кто вспомнит, что был он когда-то синеглазым, улыбчивым Ясем, лучшим на селе работником и едва ли не первым красавцем…

Быстро прокатилось лето; небо еще яркое, голубое, но березы стояли уже золотые до последнего листка, а на траве уже промелькнул тонким тающим кружевом утренний иней.

Горюнец сидел на скамейке у ворот, запрокинув голову и блаженно прикрыв глаза. Солнце грело уже не по-летнему, с холодком, и на плечах уже поверх рубахи — суконная свитка, туго опоясанная, чтобы не продувало.

Вот мимо с протяжной песней проплыла стайка девчат. Головы у них убраны кленовыми листьями, на шеях — в три ряда бусы из рябины. В руках у многих тоже горят букеты пестрых листьев. Вот среди них мелькнула темная головка; Леська шла немного позади, ее не разглядеть было сразу за другими головами. Шла она как будто и не с ними: другие весело болтали, пересмеивались, песни пели, а она шла себе молча, опустив голову, сосредоточенно вертя в тонких пальцах какой-то сухой стебелек. Светло-оранжевые кленовые листья пылали ярким огнем в каштановых волосах… Вот она на мгновение повернула голову; вечернее солнце розовым светом охватило ее лицо, золотом зажглось на темных пушистых ресницах. Внезапно и только на миг вспыхнула она яркой, чудной красотой и снова погасла, стала прежней угловатой девчонкой с тонкими руками и торчащими лопатками.

Горюнец опять закрыл глаза, подставляя лицо мягкому осеннему солнышку. Со спокойной нежностью думал он о своей Лесечке. Давно ли, казалось бы, крохой была, путалась в длинной рубашонке, а теперь вон какая выросла-поднялась! Скоро совсем выровняется, хорошая девчина будет, не один хлопец по ней иссохнет…

— Эй, чего рожу палишь? — оборвал его мысли чей-то резкий голос. — И так уж весь черный, что твой арап!

Он нехотя открыл глаза. Мимо, с достоинством неся выпуклый зад, шла Катерина. На ее полной, немного оплывшей белой шее бряцали красно-белые бусы; круглые, словно нарисованные, глаза смотрели как будто равнодушно и в то же время маслено, одновременно и скользили, и липли.

Но вот уже прошла, не видно ее. Справная она, конечно, баба. В девках еще красавицей слыла, а теперь вон как раздобрела, чисто булка белая!..

Незаметно подошла маленькая Зося, присела рядышком.

— Что вы, дядя Ясь, один сидите?

— Да вот, на солнышке греюсь, тепло на зиму запасаю. Знаешь, как бульба семенная, которую прежде чем убрать, сперва на солнышке раскладывают? Набегает на ней тогда от солнца зелень, вроде как наш загар. Есть ее такую не станешь — горько; а лежит хорошо, не гниет, не преет, и мыши не трогают. Так вот и я: наберусь тепла, загорю получше, и ничего мне зимой не страшно!

— А почему вам страшно? — удивилась Зося. Она, конечно, знала о его болезни, но ей и в голову не приходило, что именно против нее он принимает такие меры.

— Эх, Зосенька! — потрепал он ее по шелковой макушке. — Много знать — худо спать.

Мимо опять прошла Леська, по-прежнему теребя вконец измочаленный стебелек. Лицо ее теперь было хмуро, черные бровки насуплены, губы обиженно выпячены. Она была так погружена в свои, видимо, горести, что споткнулась о вытянутые Янкины ноги и чуть не упала. Покачнулась, едва сохраняя равновесие; он поддержал ее за плечо. Она обиженно посмотрела на него из-под сведенных тонких бровей.

— Ну вот… Протянул ноги через всю улицу — не пройти, не проехать…

— А ты, чем пылинки в воздухе разглядывать, под ноги бы лучше глядела — вот бы и не споткнулась. Сядь, посиди с нами.

Она села, подперла щеку ладонью. Смотрит вниз, разглядывая сор на земле.

— Лесю, — слегка толкнул он ее. — А что это ты от девчат отбилась?

— А ну их! — нехотя отмахнулась она.

— Поссорились, никак?

Она подняла на него глаза, в которых метнулись сердитые слезы.

— Гонят они меня, Ясю. Они меж собой о хлопцах говорят, а мне сказали — маленькая еще о таком слушать…

Он сочувственно улыбнулся:

— Вот видишь! Оба мы с тобой сбоку припека у них: ты маленькая, я старенький… Ну да ничего, ты-то еще вырастешь!

— Тогда они к чему другому прицепятся: голос у меня не такой, или я там… смотрю не так. Да и не в годах моих дело: с Виринкой мы одногодки, а ее ведь не гонят! Просто лишняя я у них, вот и все!

— Хм! Ну тогда, наверно, и они тебе не больно нужны.

— Ты знаешь, Ясю, поначалу как будто и ничего было: иду со всеми вместе, песни поем, хорошо… А потом тоска отчего-то берет: вижу вдруг, что я среди них чужая; и кажется мне, что на всем свете я одна, и никто меня не любит, и никому до меня дела нет…

Она прерывисто всхлипнула, смазывая ладонью побежавшую по щеке слезу. Маленькая Зося обняла ее, прижалась шелковой головкой.

— Лесю, не плачь, не надо!

Та благодарно погладила девочку, перебрала в пальцах тоненькую мягкую косичку.

— Хорошо, Зосенька, не буду!..

Всхлипнула в последний раз, утерла кулачком покрасневшие веки, вздохнула. Ясь привлек ее к своему плечу.

— Успокоилась? Вот и ладно! Ты, как в другой раз затоскуешь, про меня вспомни: уж я-то тебя всегда любил.

Он понимает: не в том, конечно, ее печаль, что подруги турнули; и даже не в том, что она «еще маленькая». Просто наступил в ее жизни перелом, кончилось детство. Горюнец знает, такое случается иногда с подростками; сам в свое время переживал этот болезненный переход.

Сейчас девочка уже совсем успокоилась, даже не всхлипывает, просто молча сидит рядом и глядит далекими задумчивыми глазами на яркую полосу заката…