Как и все в этот первый день жатвы, он был принаряжен: алые цветы роскошно цвели в окружении черных завитков на его праздничной рубахе, а сам он выглядел каким-то бледным, под глазами залегли темные круги.
— Боюсь вот, как бы со мной в поле не вышло чего, — признался он; голос его звучал мрачно, глуховато. — Всю ночь уснуть не мог, так грудь сдавило — не выдохнешь…
— Просто душно было, Ясю, — попыталась успокоить его Леська. — Савося наш тоже полночи не спал. А я спала, и даже сны видела. Хочешь, расскажу, что мне снилось? — оживилась она, вспомнив о своем чудесном сне, о котором ей так и не дали рассказать.
И тут же голос ее зазвучал таинственно, завороженно; таким голосом только сказки впору говорить:
— Будто ночь кругом, а я на берегу сижу. Ивы кругом, вода плещет, звезды в небе переливаются. И тихо-тихо. А потом вижу: по реке мимо меня лодка плывет, да не такая, на каких у нас мужики по Бугу плавают, а длинная, узкая, легкая и вся серебрится. И плывет так тихо, будто скользит, даже волны от нее нет. И так захотелось мне в ту лодку, чтобы вот так же плыть мимо всей этой красоты… А уж кто в той лодке был, я и помнить не помню.
— Да известно кто — бес какой-нибудь, — пожала плечами Тэкля. — Сплюнь через плечо!
— Почем вы, бабуля, знаете, что бес? — обиделась Леська.
— А кому ж еще-то и быть, раз волны нету? Ясное дело, бес какой-то тебя во сне искушает.
— Ну а вдруг не бес?
— Ну, добре! — решительно оборвала Тэкля. — Бес — не бес, а все одно — нечисть! Сплюнь лучше!
Пришлось сплюнуть. И все же обидно ей за свой сон, который внес в ее жизнь новую окраску — может, ненадолго, может, он скоро растворится в других ощущениях, но все же хочется сохранить его подольше. А тут — плюнь через плечо, чтобы сгинул он навсегда!
Но разве он сгинул? Просто ушел в глубину души; придет время — и снова выплывет.
Впереди зажелтела нива, замелькала яркими паневами, белыми платками и намитками жниц. Янка махнул рукой в их сторону:
— Народу-то, народу-то уже сколько!
— А ты б еще больше дома возился! — ответила Тэкля. — Мы, поди, самыми последними и будем.
Женщины работали, сосредоточенно уткнувшись носами в землю. Только две из них, на крайних полосах, негромко переговаривались:
— Да нешто это жито? Это ж слезы, а не жито! Низкое да жидкое, поди, и серпа-то не дождется, само поляжет, сомлеет…
— Ясно, сомлеет! А с чего ему и хорошим-то быть: на таких-то песках!..
Леська поморщилась: ох уж эти двое! Все им неймется, все ищут, что бы охаять! А поглядишь: рожь как рожь, не хуже, чем всегда родится. Найдутся же люди, которым всегда все не так!
На опоздавших никто и внимания не обратил. Они молча разошлись по своим полосам, кивнув друг другу на прощание.
Леська стояла босиком на меже, на серой пересохшей земле, которая, сбиваясь мелкими комочками, застревала между пальцами, а сама глядела, как золотой дугой вспыхивал на солнце Тэклин серп. По обычаю, как лучшая в семье жница, первые горсти нового жита Тэкля срезала одна. Внучка с гордостью любовалась ее ладной работой, ловкими руками, заголенными выше локтя, ярким огнем серпа, мелькавшего, словно молния.
Иногда Леська с тревогой бросала взгляды на Янкину полосу. Через чужие головы и колыхание жита она видела лишь его русый затылок да падающие под серпом колосья. Янкины слова о том, что в поле ему может стать худо, не выходили у нее из головы, грудь теснило от недобрых предчувствий: вот сейчас вот сейчас захрипит, хватаясь руками за грудь, повалится на межу, смяв своей тяжестью жито… Но это бы еще полбеды; хуже, если на острый, страшный серп напорется…
Чуть не вскрикнув от ужаса, бросилась на его полосу. Нет, ничего, вроде бы все в порядке. Жнет медленно, не очень умело, ползет по полосе почти на коленях, но как будто не хрипит, не задыхается…
На всякий случай все же спросила:
— Ну как ты, Ясю?
Он повернул голову; на землисто-темном лице блестят мелким бисером капельки пота, губы пересохли, потрескались. Но кивнул ей весело, дружелюбно.
— Пока вроде ничего! — ответил он.
— Ну так я побегу к бабке, она уж вон первый сноп собирает!
Добежать не успела: над нивой пронесся громкий окрик:
— Алена! Ну где ты там запропастилась?
— Я здесь, бегу уже! — крикнула она в ответ. — Я только тут отошла — Яся проведать.
— Не засохнет без тебя твой Ясь! Давай лучше перевясло мне крути, сноп нечем вязать. Ох, одно горе мне с тобой горькое!
Сноп перевязали, плотно поставили на жнивье. Леська подобрала два василька, заткнула их за перевясло.
— Хорош получился, правда?
На соседней полосе подняла круглое щекастое лицо молодка Катерина. Сперва вылупила круглые глаза, потом вызывающе и по-бабьи соблазнительно запрокинула голову и сочно захохотала.:
— Ой, бабоньки, вы гляньте! Мы уж чуть не полнивы сжали, а они еще только зажин делают! Ха-ха-ха! Ой, сони вы, засони, еле руками шевелят…
Леська с досадой отвернулась; она подозревала, что Катерина говорит все это исключительно из зависти к Тэкле, которая уже много лет была одной из лучших на селе жниц, а молодке везде и всюду хотелось быть первой.
— Каська, уймись! — сурово приказал Тэкля.
Но Катерина продолжала хохотать, потряхивая крупными, как маленькие дыни, грудями, и старая жница махнула рукой:
— Ладно, ну ее, толстомясую! Алеся, иди-ка ты на тот конец. Да гляди, жни под корень, чтобы солома зря не пропадала: скотину-то зимой чем кормить?
Леська побежала на другой край полосы. По дороге бросила все еще хохочущей Катерине:
— Смейся, смейся! Пока ты гогочешь, мы три снопа увяжем.
Ну, как будто замолчала, прищемили ее наконец. Как сразу стало тихо: слышен лишь свист серпов, да изредка кто-нибудь охнет, расправляя затекшую поясницу.
Жнется легко, почти без усилия; спасибо Савосе, хорошо серп наточил! Платок вот только неудобно сполз, закрыв полщеки. Движением головы она попыталась сдвинуть его на место. Нет, ничего хорошего, только волосы зря разлохматила. Вот ведь наказанье с этими платками, и кто только их такими выдумал!
Рядом опять заворчали те две балаболки, зажужжали осенними мухами:
— Ох ты господи! Смотреть не на что! Да и то сказать: на такой-то землице нешто чего путное вырастет! Это ж не землица, а слезы сплошные…
— И не говори! — вторила другая. — И чем только оброк платить станем? Весной, поди, снова будем на одной бульбе сидеть.
Леське в конце концов надоела эта невеселая воркотня.
— Тетки, что стонете? — подняла она голову. — Жито как жито, совсем даже и не плохое.
Лучше бы она промолчала!
— У вас сколько ртов? — сверлит ее глазами одна из теток. — Четыре? Ну а у меня — девять, вот и помалкивай!
Леська опять погрузилась в работу; снова мерно и коротко засвистел серп: ж-жик, ж-жик!
Солнце припекает. На вышитый рукав присел крупный зеленоглазый слепень. Хорошо бы его прихлопнуть, да он, верно, крови насосался, жаль рукав пачкать.
А колосья все падают, падают, и конца-края им нет!
Проходит бесконечно долгое время, пока с того конца раздается Тэклин голос:
— Лесю, кончай, иди полдничать.
Леська замешкалась, увязывая последний сноп, а бабушка кличет снова:
— Кончай, кончай работу, нельзя в полдень жать. Полудница накажет.
Леська торопится, затягивая перевясло: с полудницей шутить нельзя! В знойные летние дни ходит она в длинной белой рубахе по полям, по лугам и строго следит, чтобы никто не смел работать в полуденный зной. Полдень — ее время. И косари, и жнеи хорошо ее знают. Сколько раз, бывало, наказывала она слишком истовых работников, что продолжали в полдень упрямо махать косой или свистеть серпом. Долго им не забыть, как меркнет взор, звенит в ушах, кругом идет голова от полуденного удара!
Тэкля меж тем развязала узелок, вынула жбан с квасом, пару печеных яичек, холодную картошку, светлые пупырчатые огурчики.
— Тебя там не напекло? — осведомляется она у внучки.
