— Никто пока не знает, — прошептала Настя. — Тебе одной говорю. Одна ты меня не осудишь, я знаю…

— Который месяц? — спросила с трепетом Зося.

— Четвертый пошел.

— Да ну? А не видно совсем.

— Ну а ты что же думала? Я ведь скрываю, прячу его. Паневой, передником покрываю… Ты только молчи, Христом-Богом молю!

— Да я-то молчу, так все равно ведь люди узнают.

— Чему быть — того не миновать, — вздохнула Настя.

— И чей же он? — осторожно спросила Зося.

— Василя, — ответила солдатка.

— Что? — растерялась та. — Какого Василя? Кочета?

— Да нет же! За что ты на хлопца безвинного напраслину возводишь? Моего Василя, другого…

— Это мужа твоего, что ли? Окстись, он же сколько годов дома не бывал!

— Нет, Зося, был. Как раз по осени и приходил.

— Да ну? Отчего же его никто не видел? Отчего же не знал никто?

— А он и не к вам приходил — ко мне одной, — мечтательно улыбнулась Настя. — Это, Зосенька, так было: я в ту ночь одна спала, никто у меня не ночевал тогда. А я чутко сплю, знаешь, верно… Да нет, откуда тебе про то знать? И вдруг слышу: кто-то стук в окошко, тихонечко так. Я голову-то подняла с подушки. «Кто там?» — спрашиваю. И слышу в ответ: «Это я, Настуся моя милая! Отопри дверь, голубка моя!» Я засов-то отодвинула, и вижу его: ну совсем такой, как я его помню! Его ведь на другой же день после свадьбы забрали, а с той поры годочков уж восемь минуло, кабы не больше… Янка вон всего за три-то года как переменился! А Василь мой ну совсем прежний, каким на свадьбе был… И сама я словно годами помолодела, ты не поверишь! И радостно мне, и боязно: а ну пытать начнет, как без него жила? Да только он и словом ни о чем не спросил. Так и остался он у меня на всю ночь. До самых до петухов наглядеться я на него не могла. А как петухи прокричали, так он мне и говорит: «Пора уж мне, Настуся, не могу я теперь остаться. А ты смотри, дожидай меня, мужиков поблудных больше не принимай». А еще сказал: «Коли сын родится — моим именем назови».

— Да уж, полно, Василь ли то был? — испугалась Зося. — Это, верно, лукавый сам тебя морочил, не к ночи будь помянут! — она быстро и мелко перекрестилась. — А коли так, то сына твоего, поди, и в церковь-то не внесешь, не то чтобы по обряду крещеным именем наречь!

— Василь то был, Зосенька, — тихо ответила Настя. — Ты мне хоть что говори, а я Василька своего ни с кем не спутаю, хоть и с лукавым! И наказ его я в точности исполню, хоть и трудно мне будет… Думаешь, я с доброй жизни такой стала? Или я без мужика на стены кидалась да углы грызла? Вот уж не было того! Просто одна я тогда осталась, защитить было некому, а они уж — тут как тут! А теперь и вовсе их не отвадить, бо я мирской бабой давно слыву… Ну да ничего — дитя родится, так все само образуется.

— Дай-то Боже! — вздохнула Зося.

И надолго замолчала, уставясь недвижным взглядом в окно, в котором плавал отраженный отблеск лучины, а за этим отблеском чернела бездонная зимняя ночь.

А тоскливые зимние дни меж тем тянулись — по-прежнему долгие, темные, неотличимо похожие один на другой. Горюнец давно уже маялся этой зимней скукой: друзья все на заработках, на вечерки он по-прежнему не ходил, и даже Леська уж который день не показывалась. Он ничего не знал ни об ее раздорах с Савкой перед самым его уходом, ни о колких Дарунькиных намеках, но, тем не менее, смутно догадывался, что Леська начала его избегать. Ему это было и горько, и стыдно, но он ничего не мог поделать с собой.

Чувство к ней охватило его не сразу, нарастало постепенно, исподволь, поначалу казалось чем-то безобидным и несерьезным. Еще летом, на покосе, когда косари устраивались на полуденный отдых, его охватывало смутное и сладкое волнение, когда он видел совсем рядом ее наклоненную голову, точеную смуглую шею с пушистыми завитками, вдыхал нежный, едва уловимый аромат ее волос. Ему становилось отчего-то не по себе, когда она, запрокинув голову, пила холодный кислый квас из жбана, и открывалось ее незащищенное, почти прозрачное горло. И мелькание ее тонких загорелых рук в подвернутых рукавах, и подростковая угловатость плеч, и маленькая грудь, едва набухающая двумя почками — все это будило в нем необъяснимое беспокойство, от которого сердце начинало тяжело биться, и кровь жарче приливала к щекам.

Это было совсем не похоже на его прежнее чувство к Кулине — ясное, солнечное, победное; нет, влечение к Лесе было более сложным, туманным, гнетущим. Он надеялся, что со временем оно пройдет, когда минуют знойные летние полдни, отшумит страда, неслышно подойдет благодатная осень. Тогда ее плечи, руки, всю ее тонкую фигурку, полную ранней чувственности, скроет просторная свитка, а позднее — кожух. Но со временем чувство так и не угасло, не растаяло, не сошло на нет; напротив, с каждым днем оно томило все сильнее, все неотвязнее.

Леся очень долго ничего не замечала; он даже сам этому дивился. Она приходила к нему, по-прежнему доверчивая и беззаботная, знакомым легким жестом оправляла волосы, привычно болтала о разных пустяках. Иногда, по своей детской еще привычке, забиралась она на лавку с ногами; подол у нее при этом слегка сбивался, чуть приоткрывая колени, и тогда он старался не смотреть на узкую полоску чуть смуглого тела между краем темной будничной паневы и узорным шерстяным чулком.

Ночами он просыпался, ощущая рядом нежный запах ее волос; спросонок шарил рукой по кровати, про себя уже точно зная, что рядом никого нет, что рука неизбежно наткнется на пустой и холодный холст наволочки.

Он знал, что не вправе ни на что надеяться, что придет время, и Лесю отдадут замуж за молодого хлопца, подходящего ей по возрасту, и тогда он потеряет ее навеки. Как ни странно, именно эта безнадежность чувства давала ему покой, и это тоже отличало новую его любовь от прежнего влечения к прелестной Кулине. Тогда он жил будто в сладостной лихорадке, метаясь от надежды к отчаянию, не зная ни единой спокойной минуты.

Леси он не видел уже четвертый день, и ему оставалось лишь с тоской глядеть в окно, на скопление соседских хат, где среди прочих заснеженных кровель виднелась краем и Галичева. Он даже до крови обрезал палец, нарезая бураки для борща.

Митрась, в это время стиравший в корыте белье, вдруг поднял голову:

— На что загляделся, дядь Вань? — спросил он. — Что там, за окном?

— Да так, ничего, — ответил дядька.

Мальчишка, вновь нагнувшись над корытом, принялся яростно тереть дядькину будничную рубаху. Горюнец поневоле залюбовался, как быстро и уверенно движутся его маленькие, сухо очерченные руки, как пузырится жидкой пеной грязно-серая вода. Он с первых дней взял на себя стирку и управлялся с ней так ловко, как будто всю свою недолгую жизнь только этим и занимался. Потом выяснилось, что так оно, в общем, и было: стирать белье Митьку заставляла та злобная баба, у которой он прежде жил, и мальчишка бывал сурово бит, если были плохо оттерты дочерна заношенные ворота рубах.

— Митрасю, тебе еще долго? — спросил Горюнец.

— Да не, последочки остались! — беспечно отмахнулся Митрась.

Ты только на реку с бельем не ходи, я потом сам отполощу, — предупредил дядька. Он даже сам невольно поежился, представив себе, как Митрась будет своими ручонками бултыхаться в ледяной воде.

— Да ты что! — всплеснул руками Митрась, отчего с его пальцев во все стороны полетели брызги и темными рябинами осели на половицах. — Да тебе же простыть — последнее дело!

— А тебе?

— Дак я ж к холоду привычный, нешто мне впервой? И потом: не один же я в проруби белье полощу. Вон Савка ихнюю Аленку сам на реку гоняет: ничего, мол, с девкой не станется, ручки не отвалятся! И ничего, не хворает.

— Ну ты нашел, право, на кого оглядываться! — недовольно развел руками Горюнец. Савке, понятное дело, девчины не жаль, словно и не родич он ей, а тот чурбан осиновый, Паньку отвадить — и то не может! А как шпынять да гонять — так он первый!