Митрась молча глядел на заснеженные кровли бань, на низкие тучи над головой, на собственные следы в рыхлом снегу. Все осталось как будто бы прежним, но при этом неуловимо изменилось; иным стал даже воздух. На всем теперь лежала печать той давней скорби и какой-то смутной тревоги, как будто глядели на него множеством невидимых глаз погибшие в том погроме люди.

Наконец он посмотрел в лицо Леське — она стояла молча, и глаза ее были полны тяжелой печали — верно, о том же думала.

— Слышь, Аленка? — слегка толкнул ее Митрась. — А ты ведь так и не рассказала, что же это за диво было. Отчего шляхетские дома погорели? И отчего тот барин вдруг волю вам дал?

— Ах, да, я и забыла совсем. Вот только о том, что я тебе скажу, поклянись молчать, как если бы ничего я тебе не говорила. Бо коли Янка наш прознает, что мы с тобой о том гутарили — уж и не знаю, что он с нами тогда сотворит! Ох, не любит он отчего-то, когда про то говорят…

— Отчего же не любит? — не понял Митрась.

— А вот у него и спроси. Ой, нет, лучше не спрашивай! — спохватилась девчонка.

— Ей-Богу, никому не скажу! — горячо перебил Митрась.

— Так слушай же: оттого ляхи спужались, что про идола первым делом подумали. Про того самого, лесного, что мы Дегтярным камнем зовем. Знаешь ты про него, слыхал. Лежит он где-то в глуби лесов, совсем недалеко от нашей деревни, вот только никто не знает, где именно. И вот говорят люди, что тот самый идол пробудился от долгого сна и покарал тех разбойников, не стерпев бесчинства. Его-то и боятся злые паны, оттого-то и не трогают больше Длымь. А больше я о нем ничего не знаю, — призналась она с явным сожалением. И тут же сменила тон:

— Так помни же: никому! Ни единой душе — ни слова? Разумеешь?

— Угу, — кивнул Митрась.

— Не «угу», а помалкивай!

Огромные бездонные очи глядели на него так неотрывно и жутко, что Митрась тут же поклялся сам себе: никому ничего не скажет.

Митрась и в самом деле никому ничего не рассказал. И не только потому, что боялся неведомого идола или хотел оправдать Леськино доверие. Просто не до того ему теперь было, другое лежало на сердце.

Это произошло в тот же вечер, когда Леська рассказала ему свою историю. Уже позднее, в глубоких сумерках, в Горюнцову хату пришли братья Луцуки со своей скрипкой. Янке они с детства были хорошими друзьями, да и Митраньке они оба нравились, особенно старший — Рыгор, или Рысь; меньшой, Санька, уж больно был порывист. И собой они оба были хороши — глаз радовался, на них глядя.

А более всего занимала Митрася их скрипка. Была она старая, заслуженная, потемневшего дерева, стертого по краю — там, где ее окаймляет тонкий черный ус, и особенно в том месте, куда скрипач кладет подбородок. Звук у этой скрипки был очень красивый — глубокий, мягкий, полный; слыша его, умолкали даже самые болтливые и беспокойные, особенно, если на скрипке игрались печальные, распевные мелодии. Скрипка досталась им еще от прадеда, братья очень ее берегли, держали закутанной в толстый шерстяной платок и выходили из себя, если кто-то чужой осмеливался к ней прикоснуться. Особенно горячился порывистый Санька.

А Митрася уже давно неодолимо тянуло к этой удивительной и недоступной скрипке, его давно томила тоска по этой чудесной музыке, и своей тоске он еще не умел найти ни объяснения, ни выхода.

Оба брата играли хорошо, но все же в Саниной игре слышалось больше тепла душевного трепета или сердечной боли — смотря, что он играл. Даже задорные плясовые звучали у него стремительнее и зажигательнее, чем у старшего брата; от его игры плясуны совсем не чуяли под собой ног и словно бы летали над землей.

И в тот вечер Митрась несказанно обрадовался, увидев у Сани подмышкой объемистый сверток в толстом платке.

— Вы и скрипку принесли? — воскликнул он, бросаясь навстречу гостям, и глаза его жарко вспыхнули.

— Тихо! Не лапай, — отстранил его Саня.

Митрась, немного обиженный, послушно отступил.

А гости меж тем уже приветливо здоровались с дядькой.

— Давненько вы что-то ко мне не заглядывали, — укорил их Горюнец.

— Да все не выходило как-то, — смутился Рысь. — Дела, видишь ли…

Хозяин лишь усмехнулся в темные усы: знаем, мол, что у тебя за дела такие. Митрась — и тот знал про застенчивую Касю Рутевич, на которую старший из молодых Луцуков заглядывался еще с лета.

— Ну да зато теперь вот вырвались, — выручил брата Саня. — Страх повидаться с тобой захотелось! Нам уходить ведь скоро; до самой весны, поди, и не увидимся.

— Надо же, как время летит! — вздохнул Горюнец. — Вот уж и зима на дворе…

— Десять деньков до Катерины осталось, а с Катерины мы уходим в извоз. Все уходят, — напомнил Рысь.

— Из молодых ты один остаешься, — добавил Саня. — Ну что ж, опять первым хлопцем на селе будешь!

— Хорошо вам смеяться, а Митраньку я на кого покину, хозяйство? Да и не могу я в извоз идти — задыхаюсь. А до солдатчины разок ходил, вы и сами помните.

— Ну что ты, это я так сказал, — начал оправдываться Саня. — Не в вину тебе. Послушай, Ясю! — оживился он вдруг. — Давай-ка ты споешь, а я подыграю, а?

Не дожидаясь ответа, он стал осторожно разворачивать скрипку. Митрась восхищенно смотрел на ее точеный корпус, узкий легкий гриф, с нетерпением ожидая чудных мелодий. Но Саня еще с минуту старательно натирал смычок кусочком ароматной затвердевшей смолы, осведомляясь при этом у Янки:

— Что петь-то будем? Про вербу, что ли? Или вот эту, «Шла девка до броду по воду»? Или нет, давай лучше «Калину», ты «Калину» любишь.

— Алесь, да ты что, там дыхание долгое! — перебил старший брат.

— Ничего, вытяну, — заверил Янка. — Я тихонечко… Сколько я певал уж ту «Калину» — и ничего!

— Ну, коли так, заводите!

И вот уже высоко взлетел, пронзив воздух, чистый голос скрипки, и полилась неторопливо красивая печальная мелодия. Затем в нее вступил мягкий, сдержанный, чуть приглушенный Янкин голос. Митрась заворожено слушал слияние двух голосов: скрипки и человека. Он не вслушивался в слова песни, да и трудно было их разобрать в распевах и переливах. Но он знал, о чем в ней поется:

Так сказала злодейка-свекровь, и вот уже не стало молодой невестки; только там, где она стояла, выросла калина, вся покрытая белым цветом. Воротился муж из дальней дороги и не узнал в тонком деревце своей ненаглядной. А злая баба уже дает ему «острую сякеру» и велит срубить калину. Жаль ему, однако не смеет он ослушаться матери.

— То твоя матуля разлучила нас, — совсем тихо закончил Горюнец. Следом за ним умолкла и скрипка. Митрась еще долго слышал ее серебристый голос и низкий, бархатный — дядькин, а перед глазами все стояла темная хата, окруженная низким тыном, и возле него — тонкоствольная, пышнокронная калина, вся в белых цветах.

И вдруг он заметил удивительную вещь: братья, увлекшись каким-то разговором, оставили скрипку на столе незавернутой; она просто лежала на расстеленном платке. Изумляясь собственной дерзости, Митрась робко взял ее дрожащими руками, осторожно положил на плечо, как клал Саня. Несмело тронул струны — они ответили ему тихим перебором.

От этого звука Санька резко дернулся, и лицо его от внезапного гнева сделалось почти уродливым. Бедный Митрась не успел даже ахнуть, когда Саня, тот самый Саня, который только что выводил на скрипке нежные переливы, налетел на него диким коршуном, с каким-то ужасным ругательством вырвал скрипку у него из рук и отвесил тяжелый подзатыльник.