В хате молодых опять разделили, протянув меж ними все тот же холст, которым укрывали невесту. Один его конец досталось держать Леське. Она стояла против накрытого стола, стараясь не глядеть на вкусные кушанья и лишь подрагивала ноздрями, отгоняя прочь дразнящие запахи, витавшие над столом.

Теперь новобрачную убирали замужние женщины. Леська видела, как сняли у нее с головы венок и положили на деревянное расписное блюдо. Рядом, напоследок метнувшись белоснежной прозрачной волной, лег рантух — все это под долгие жалостные песни, главной темой которых было прощание с венком и девичьей волей. Владка часто заморгала, готовая вновь заплакать.

Тетка Ева подрезала дочери косу — немного, вершка на полтора — и поднесла обрезанную прядь к пламени лучины — от сглазу. Тонкие мягкие волосы вспыхнули и тут же рассыпались пеплом.

С легким шуршанием упали на то же блюдо шелковые ленты; невестину косу расплели надвое и долго чесали частыми гребнями. Леська видела, с какой заботой водила гребешком Артемова жена Зося, какое понимание и сочувствие излучало ее лицо. Наконец, невестины волосы заплели в две косы, плотно уложили их кругом головы и заправили под тонкий белый очепок. Сверху надели вышитую белую намитку, концы ее отвели за спину, продолжая петь:

Под звуки этой песни покров, разделявший молодых, убрали, и Степан впервые увидел свою нареченную в замужнем уборе, а Леське вновь пришлось сворачивать все тот же злополучный холст, однако теперь это не вызвало у нее столь болезненной обиды.

Пока она отходила, чтобы положить свернутое полотно на крышку укладки, молодых усадили за стол, под образа, по бокам их сели родные, и теперь усаживались гости. Леська прибилась к стайке девчат и молодок, что толкались возле стола, у дальнего его края.

— Погоди, я сперва! — оттолкнула ее Даруня. — Тебя тут и вовсе быть не должно. Ишь, влезла не в свои сани, а туда же: пустите ее первую!

Проходивший мимо Савел хлопнул Леську ладонью по спине.

— Не горбись! — коротко пояснил он ей.

Девчонка выпрямилась, расправила плечи. И сразу пропали, сгладились портившие ее острые бугорки лопаток, и вишневая казнатка вновь ладно охватила фигуру. За лето она чуть раздалась в бедрах, отчетливее выявилась узкая талия, но линия бедра была у нее не крутой, а плавной, пологой.

Савка поневоле залюбовался ею. Никогда прежде не считал он ее красивой — не такой, по его представлениям, должна быть настоящая девка. Сколько раз он ей, бывало, пенял — особенно когда она распускала по утрам косы и чесала их деревянным гребнем. Темным клубящимся пологом окутывали они всю ее небольшую фигурку, спадая до середины бедер, и солнечные лучи, скользя по их крупным пушистым волнам, расцвечивали их темно-золотыми бликами. Савка, глядя на нее, хмурил свои щетинистые брови и недовольно ворчал:

— Распустила гриву на три версты, а толку-то? Соки-то все у тебя волосья забрали, а сама отощала, что кошка голодная! И лица вон от солнца не берегла, почернела вся хуже арапки. Вот и ходишь теперь пугалом, очи свои цыганские таращишь… А ну тебя совсем!

Однако теперь, невольно задержав взгляд на ее высоко подобранных косах, открывающих красивую шею, на которой завивалась пушистой спиралькой легкая прядь волос, не попавшая в прическу, он почуял за нее какую-то даже смутную гордость. «Хороша все же девка выйдет! — мельком подумал Савка. — Уберечь бы только ее от беды…»

Леське наконец удалось сесть за стол — между Доминикой и женой Артема Зосей, которая по-прежнему не поднимала глаз. На скамье было тесновато, и сквозь тонкий холст рукавов Леська постоянно ощущала упругое тепло их плеч. Искоса поглядывала она на Зосю — видела ее опущенные ресницы, чуть румяную щеку со слегка выступающей скулой, мягкие складки белой намитки, спадающей на спину. На Доминику она не смотрела, но все время чувствовала боком, плечом, бедром прикосновение ее тела. Порой Доминика налегала на нее всей своей тяжестью, иногда едва касалась.

Доминика была года на два ее старше, и Леська, глядя на нее, всегда испытывала ту смесь восторга и зависти, какую часто переживают угловатые девчонки-подлетки, глядя на взрослых красавиц. Доминика была самой красивой девушкой у них на селе, а быть может, и во всем повете, а главное, поразительно напоминала Леське древнюю праматерь Елену: высокая, стройная, легкая в движениях, с очень нежным цветом лица (Доминика, видно, знала какое-то тайное средство против загара), с тяжелым снопом пепельно-белокурых волос и ясными глазами. Но сама Доминика смотрела на свою юную обожательницу надменно и холодно. А несколько дней назад, когда Леська восхищенно любовалась тонкими чертами ее лица, даже прямо сказала:

— Ой, ради Христа, не гляди ты на меня, отверни свои очи!

Леська тогда чуть не заплакала, хотя и сама про себя знала: не так много найдется людей, способных выдержать ее тяжелый, словно осенний туман, взгляд, и чего уж тут обижаться на Доминику!

Но вот Леська подняла глаза и невольно вздрогнула: прямо напротив нее сидел тот сероглазый хлопец в расшитой алым цветом рубахе. Глаза их встретились, и она увидела, как жарко покраснели его лицо и шея — от корней волос до самого ворота.

Тут к ней повернулась Зося.

— Ты что же не ешь? — спросила она тихо. — А ну, живо бери ложку, не то все простынет! — и пододвинула к ней ближе обливную миску с дымившимися в ней колдунами.

У Леськи от смущения немного дрожали руки. Сердце ее часто и тяжело билось, кровь шумела в висках.

— Зося, — наклонилась она к самому уху молодицы, — а что это там за хлопчик напротив — не знаешь?

Зося едва заметно покачала головой, но Доминика, услышав ее вопрос, удивленно повела плечиком.

— Так то ж Данила Вяль, из Ольшан, нешто не знала?

Нет, Леська не знала. Ольшанами назывался ближайший к Длыми шляхетский застянок, там жила шляхта победнее и поплоше, но кичилась своим «высоким родом» — дай-то Бог любому князю! А Данила ничем не походил на шляхтича, выглядел таким скромным и ласковым и держался совсем как свой. Даже волос не стриг по-шляхетски коротко, и мягкие русые завитки спускались ему на шею, почти касаясь ворота. Вот ведь как оно бывает…

— Ничего-то ты не знаешь, потому как спишь всегда! — громким шепотом припечатала Доминика. — Не первый уж раз он приходит, все у нас его знают.

Леськино сердце от стыда и волнения стучало все громче, кровь жарко приливала к щекам. От смущения она не смела поднять глаз — ведь он наверняка слышал ее вопрос, а если и не слышал, так догадался по ответу Доминики, она говорила достаточно громко.

И все же она взглянула на него краешком глаза. — однако Данила невозмутимо уплетал горячую похлебку с колдунами, заедая краюхой черного хлеба.

«Слава Богу, вроде не слышал», — подумалось Леське. Ну, теперь она хотя бы знает, как его зовут…

Наконец она взяла деревянную ложку и, обжигаясь горячей похлебкой, тоже стала есть.

Хмель свалил деда Юстина еще за свадебным столом. Старик уже совсем без памяти уснул среди мисок и кружек, сунув кулак под голову. Тэкле с трудом удалось его растолкать.

— Юстик, а Юстик! — тормошила она супруга. — Вставай, вставай, належался!

Юстин что-то невнятно пробормотал, затем с трудом поднял со стола тяжелую голову, осовело повел мутными глазами.

— Тэклюсь!.. Еще бы выпить, а? За молодых-то?

— Да какое выпить, Христос с тобою! — заворчала жена. Молодых уж благословили да спать увели. Не срамись уж перед людьми, пойдем покуда…