Выдалось еще несколько ясных, теплых деньков, последних деньков бабьего лета, после которых уже надолго затянет небо рыхлыми тяжелыми облаками, пойдут нескончаемые дожди, опустеют и почернеют леса, и лишь коралловые грозди рябины догорающими углями будут тлеть на ветвях до самой зимы.

В эти дни все в деревне сушили бульбу. Ее раскладывали тонким слоем на дворе, на расстеленной мешковине. Все дворы теперь были сплошь застелены рогожами с разложенной на них картошкой. Обсохшую бульбу снова ссыпали в мешки и сносили в амбар, а на ее месте раскладывали новую. Семенную, разумеется, сушили дольше, чтобы загорела, позеленела на последнем нежарком солнышке.

Савка все ворошил ее граблями, ворочая с боку на бок.

— Давно уж в амбар ее пора! — ворчала Тэкля. — На что тебе надо, чтобы она вся насквозь была зеленая?

— А на кой мне надо, чтобы она к весне погнила? — буркнул в ответ Савка.

К осени он еще гуще загорел, что подчеркивали выцветшие почти добела волосы и брови. Глядя на него, трудно было не загрустить по ушедшему лету, которое еще так недавно обливало жаркими лучами его широкоскулое лицо, крепкую тугую шею, сушило пегую чуприну. А теперь оно укатилось дальше на юг и вернется очень нескоро. Остался от него лишь этот жесткий загар, который за зиму побледнеет, сойдет, сровняется.

Леська, стоя на крыльце, обиженно глядела ему в затылок. Наклонясь над рогожей, Савка перегнулся вперед, свитка на спине туго натянулась, четко обрисовав все линии ладного тела, вызывавшего у нее сейчас одно лишь раздражение, равно как и широкая бычья шея, и мощный затылок. Савка, видимо, почувствовал ее взгляд, резко обернулся:

— Ну, чего смотришь? Не так что у меня?

— Воротник завернулся, — мрачно произнесла она, отведя глаза.

Он пошарил рукой, оправляя воротник.

— Ну, все?

— Вроде все.

— Ну так ступай в хату, миски хоть помой — с самого утра стоят немытые. А то тебе все бы по улице бегать да на дворе прохлаждаться!

После солнечного крыльца в хате Леське показалось темновато, перед глазами замелькали, забегали цветные пятна и полосы. Она зажмурилась, прогоняя их, потом небрежно погладила пестрого кота, растянувшегося на старом сундуке-укладке. Кот благодарно муркнул, сощурив узкие глаза, и вновь уставился на Тэклю, сбивавшую на лавке масло: очень уж сочно, вкусно шлепает пест в густой сметане.

Леська раздраженно загремела глиняными мисками, собирая их одну в другую. Тэкля подняла голову, посмотрела на внучку:

— Пришла? Ну, вот и ладно, — и снова погрузилась в свое занятие, словно и не замечая ее обиженно-вызывающего вида.

Хлопнув дверью, вошел дед, прошаркал лаптями по дощатому полу.

— Что ты, милка, изодранная такая? — спросил он у девчонки, проходя мимо нее. — Со сворой котов подралась, что ли?

И в самом деле, он один заметил, что Леськина шея вся покрыта длинными царапинами, тонкими ниточками запекшейся крови; руки тоже все исцарапаны.

Девчонка повернула к нему лицо, внезапно мелькнувшие слезы перекатились в ее темных глазах.

— Панька меня в боярышник толкнул, — всхлипнула она. — Едва успела лицо прикрыть, а не то бы вовсе без глаз осталась…

— Господи! — ахнула бабушка. — Да за что же он тебя?

— А ни за что. Возле Луцукова тына такой здоровый куст растет, знаете? Шипы на нем — вот такие, в палец длиной! Вот в этот самый куст и пихнул он меня, да при этом еще и захохотал этак мерзко, погано, ну будто… сам Кош Бессмертный так в сказках хохочет! Да тут еще и хлопцы малые, двое али трое, что поблизости были, тоже захихикали, рты свои щербатые поскалили — зубы у них, вишь ты, падают… Тетка Арина услыхала, вышла. Я тогда уж из куста выбралась наконец, стою около, вся растрепанная, ободранная… Тетка Арина хлопцев шуганула, а Паньку, здорового такого, как тряхнет за шиворот! «Ты, — говорит, — поганец, разумеешь хоть, что творишь? Она ж глаза могла себе выколоть!»

— Ну, а он? — перебила Тэкля.

— А он тут опять заржал, что твой мерин на лугу, отпихнул ее да и сказал, что моя рожа от того хуже не станет.

— Ах, бессовестный! Ну, я ему покажу, пусть только еще придет к нам в деревню!

— Да Панька-то ладно, — всхлипнула Леська, — что с него взять? Мне за Савосю нашего обидно, вот что!

— Савося-то чем провинился? — удивилась Тэкля. — Он-то что не так сделал?

— Вот то-то и есть, что ничего не сделал. Отмахнулся только, как я ему про то рассказала: разбирайся, мол, сама со своим Панькой, а у меня и без того дел невпроворот!

Дед с грохотом бросил на стол дересянную ложку, которую начал было вырезать из баклуши, со стуком распахнул окно и высунулся во двор.

— Эй, Савел! — окликнул он.

— Ну, чего надо? — послышалось в ответ.

— Сюда иди!

Хлопнула дверь в сенях, вошел Савка.

— Ну, что вам еще? — проворчал он, однако, взглянув на заплаканную Леську, на сведенные брови матери, все понял и осекся.

— Что ж ты, молодец, девку в обиду даешь? — стал стыдить его старый Юстин.

— А что мне делать прикажете? — тут же снова встал в позу сынок. — Морду ему набить? Голову оторвать? Вы думаете, он уймется? Хуже только озлобится!

— Ты, Савел, послушай меня, — перебил Юстин. — Я в своей семье тоже был один хлопец, остальные все девки. Маленький я был, щуплый, да и драться не любил. Но коли я слыхал про такое дело, чтобы кто девку али мальца обидел — лупил чуть не насмерть, откуда только сила бралась! Бывало, и нос у меня расквашен, и рукав порван, а я все как непобитый…Чужих я в обиду не давал, а ты, эдакий зубр, за одну свою девку постоять не можешь. Стыдно, право!

Савка порядком растерялся: давно не слыхал он от своего слабосильного и кроткого отца столь гневных речей.

— О, господи! — прошипел он сквозь зубы, силясь скрыть этим свою растерянность. — Ну ладно, начищу я ему рыло, что с того? Хуже только будет, на Аленке же потом и отыграется… Одно я сказать могу: рухнула в колючки — сама виновата! Нечего было ей баклуши бить да по селу без дела слоняться: тогда никакой Панька бы до нее не добрался! Да вот что вы еще у нее спросите, — вспомнил он вдруг. — Куда же, Аленка, твой всегдашний заступник глядел?

— По грибы ушел, — всхлипнула Леська.

Бабушка меж тем сдержанно уговаривала ее:

— Ну, будет, будет, не плачь! А Паньку твоего я потом сама изловлю и заставлю сжевать весь тот куст до самого корня, коли уж сынок у меня такой безрукий.

Савка недовольно поморщился и вразвалочку ушел cо двора. На душе у него было препогано, а более всего не давала покоя досада на Леську.

«Теперь она и вовсе от рук отобьется», — мелькнула у него короткая мысль, пока он мрачно скреб пятерней затылок.

Леське тоже было тоскливо и муторно; она маялась, не зная, куда податься. В хате скучно, темно; на дворе повсюду рогожи постланы, бульба разложена — ступить некуда; а на улицу идти — чести дзянкую! До сих пор все тело горит от острых шипов! И ведь не знаешь загодя, где на этого Паньку нарвешься: иной раз месяц живешь спокойно, не видя его пакостной рожи, а то вдруг пожалуйста…

С досады Леська пнула большую пеструю курицу, что сдуру запуталась у нее в ногах. Пеструшка обиженно заклохтала, затопталась кругами.

И тут через тын заглянул Вася Кочет.

— День добрый, Лесю! — окликнул он.

— День добрый! — отозвалась Леська.

— А скажи мне, Лесю, хозяин ваш дома?

— Какой хозяин, Василю? Старый или молодой?

— Да на что мне старый? Савел дома?

— Ушел куда-то. Да ты зайди, Васю!

Вася вошел. Та же пестрая курица заметалась у него под ногами. Василь небрежно отпихнул ее, ничуть не сердясь.

— Как живешь, чернобровая? — весело осведомился он. — Слыхал я, Панька тебя дюже обидел?

— Хлопцы сказали? Али тетка Арина?

Ну, известное дело! В деревне всегда так: часу не пройдет — уж все знают!

— Ага, сказали, — кивнул Вася. — Ясь ему уж всыпал за тебя. А я добавил, — сознался он скромно.