— Не надо, Лесю, я сам приберусь!

Но все равно каждый день нужно было задавать корм скотине, доить корову, носить воду и топить печь. И возле крыльца скопились целые горы сбитого липкого снега, который давно уже никто не убирал. И нес ли Янка домой свинцово-тяжелое коромысло, раздувал ли в печи не желавшие разгораться дрова — всюду видел перед собой бледное до желтизны личико Митрася с приоткрытыми пересохшими губами и прозрачными, словно тонкий слой воска, полукружиями закрытых век. Ему не давала покоя ужасная мысль, что злая недоля нанесет последний удар как раз в ту минуту, когда его не окажется рядом, и беззащитный Митрась останется один.

Дня два тому назад явилась на Горюнцов двор вся ребячья ватага с Хведькой во главе — спрашивали, не надо ли чем пособить. И Леська теперь почти всегда была рядом: Савки не было в деревне, и шпынять ее было некому. А она, едва выдавалась свободная минутка, тут же летела к другу, всегда готовая подставить свое хрупкое верное плечико, надежную оборону против черной беды.

И все же теперь он много острее, чем когда-либо прежде, ощущал свое одиночество. Причем это было не просто одиночество, а скорее бессилие обреченности перед той темной неодолимой силой, что зовется недолей.

Особенно тяжко было по вечерам и ночами. У него слипались глаза, голова кружилась и звенела сплошным комариным роем, все ниже клонясь на грудь, но он мужественно боролся с тяжелой дремой, ибо давящий страх перед неотвратимым был сильнее всего на свете, даже сна. Глухая зимняя ночи подступали все плотнее, одно за другим гасли окна в соседних хатах, и он оставался один у постели больного, со своей тусклой лучиной, против жуткого безмолвия ночи и зловещих призраков, незримо толпившихся у него за спиной. По-детски наивно он верил, что все эти призраки боятся лишь одного — света, и стоит жалкой лучинке погаснуть…

Скованный этим ужасом, словно ледяными цепями, он просиживал до утра, до той благодатной поры, когда понемногу бледнела и размывалась ночь, деревья и кровли хат вновь обретали четкие очертания, и на востоке проступала чистая восковая зорька.

В один из вечеров навестил его дядька Рыгор. Горюнец поднялся на сдержанный стук, молча отодвинул засов и вновь опустился на табуретку у изголовья больного, в хорошо знакомой Рыгору позе — наклоняясь вперед, лежа подбородком на кулаках. На его беззащитно обнаженной шее лежали все те же ковыльно-русые завитки — пожалуй, последнее, что осталось теперь от прежнего Яся. Рыгор тихонько опустил руку ему на плечо.

— Ты устал, Ясю, — сказал он со сдержанным участием. — Прилег бы хоть, я посижу с хлопчиком. Я не отойду от него, не бойся.

Ясь покачал головой:

— Нет, дядь Рыгор, не могу я отойти… Не поймете вы…

Как он мог объяснить Рыгору, почему не вправе покинуть свой пост? Что никто, кроме него, не сможет защитить попавшего в беду хлопчика? Дядька Рыгор, хоть и надежный человек, помочь ничем не сумеет: он просто не увидит черного зла, не говоря о том, чтобы с ним сразиться.

Лишь днем, когда призраки отступали и приходила Леська, он позволял себе соснуть часок — другой. И тогда, роняя в подушки чугунно тяжелую голову, он не чувствовал уже ничего, кроме ее надоедного кружения и звона в ушах — пока не проваливался в черный тяжелый сон.

Верно говорится: беда одна не ходит, беденку за собой водит. В эти черные тревожные дни трусливо и подло подкралась к нему старая хвороба. Все чаще терзали его приступы, темнело в глазах, и уже отчетливо виделся зловеще-ехидный оскал желто-черных зубов той неумолимой старухи и сине-черный блеск ее острой косы. И тогда он, собирая остатки сил, упрямо гнал ее прочь, шепотом ругаясь непотребными словами, выплевывая их вместе с прерывистым свистящим дыханием.

Митрасю меж тем становилось все хуже — близился кризис. Оставалось лишь одно: положиться на волю Божию.

Рыгор Мулява приходил вечером, а на другое утро явились его проведать Тэкля и Хадосья.

— Ну, как нынче наш Митрась? — деловито осведомилась Тэкля.

— Худо, — глухо ответил Янка. — Огнем горит, высох весь, что твои мощи — не ест ничего. И с кашлем сладу нет никакого: слушать — так сердце и рвется!

— Я вот киселику ему принесла овсяного, — Тэкля принялась раскутывать завернутый в тряпицу жбан. — Чем он и живет-то у тебя, коли не ест ничего?

— Воду одну пьет, да молоко я ему даю. Видите, на что стал похож?

— Да уж, кожа одна да кости остались, — вздохнула Тэкля.

Покуда она, присев возле больного, кормила его с ложки овсяным киселем, ее говорливая соседка наклонилась к самому Янкиному уху.

— Каська-то все кругом вашей хаты бродит, — шепнула она. — Да все одно твердит: не виновата я, в мыслях худого не было…

— А ну ее совсем! — бросил Янка. — Видеть не могу!

— Ты зачем хлопцев-то выгнал? — спросила вдруг Хадосья. — Мне потом Юрка рассказывал: толкались потом возле вашего тына, места себе не находили. Как, мол, там наш Митрась?

— А зачем мне полна хата народу? — ответил Горюнец. — И Митраньке добра с того не будет.

— А Леську пускаешь…

— Ну, Леську… — усмехнулся он в ответ. — Леська ведь одна приходит, не оравой целой. И Юрку вашего я бы пустил, кабы только его одного.

За окном сухо ударила калитка, потом заскрипел снег под чьими-то быстрыми шагами. Тетка Хадосья отодвинула завеску и выглянула в окно:

— Э, Яне, — возвестила она. — Ты погляди, кто идет!

Горюнец подошел к окну и успел заметить, как на крыльцо бегом поднимается Вася Кочет. Несомненно, ему уже сообщили о том, что случилось с Митрасем.

Горюнец вышел в сени, чтобы впустить гостя, и вот Василь уже входил в хату, держа в руках довольно объемистый сверток — встревоженный, потрясенный, но все равно здоровый и румяный, с ярко блестящими глазами. Измученный, почерневший от горя Янка рядом с ним выглядел почти тенью.

Женщины поспешно и деликатно распрощались, понимая, что друзьям хочется побыть вдвоем.

— Как Митрась? — тихо спросил Василь, по-прежнему прижимая к груди свой сверток, словно бы и не зная, что с ним делать.

— Вон, — хмуро кивнул Янка в сторону печки, где лежал больной.

Едва взглянув на бледно-восковое личико и безжизненно сдвинутые веки, Василь вдруг сразу понял: Митрась обречен. «Не жилец», как сказали про него две соседки, которых он встретил по дороге. Но он не мог допустить, чтобы Ясь прочитал это в его глазах; и даже не в том было дело, что не мог он лишить друга последней надежды. Василь был по-своему суеверен, и ему казалось, что пока хоть кто-то верит в благополучный исход, остается и надежда на чудо.

— Я ведь ему скрипку привез, — произнес он сбивчивым от волнения голосом. — Возьми!

Горюнец бережно принял на руки Васин сверток и стал осторожно его разворачивать. Откинув последний угол платка, он увидел изящный корпус небольшой скрипочки, покрытой темным лаком, с туго натянутыми струнами на резной подставочке и маленькой завитой головкой. Задумчиво провел он пальцами по гладкой полированной деке, затем тронул струну — она тут же отозвалась чистым вибрирующим звуком.

И больной вдруг зашевелился, вздрогнул ресницами, чуть приподнял тяжелые веки.

— О Боже! — вдруг вспомнил о чем-то Вася. — Санька же Луцук со мной приехал, вместе мы и вернулись… Погоди трошки, я зараз!

Единым духом он вылетел в сени, накинул свой полушубок и, даже не застегнув его толком, помчался прочь со двора. Горюнец рассеянно положил скрипочку на стол — грязных мисок на нем, слава Богу, уже не стояло: вчера к нему забегала Леська и все перемыла.

В скором времени на дворе вновь послышался скрип снега, затем топот ног по ступеням крыльца, и в хату снова влетел Василь, а вслед за ним — Санька с таким же свертком подмышкой.

— Скрипку вот принес, — выдохнул он. — Ну, коли ему это поможет…

Он единым духом развернул теплый платок и достал старую прадедовскую скрипку, которой так гордился его род, и к которой никто чужой не смел прикоснуться.