Леська обернулась к нему — Панька стоял перед ней в наглой позе, небрежно отставив ногу в грязном, загвазданном сапоге и упершись кулаком в бедро. Другая рука лихо вертела пышную кисть кушака. Несвежая, но зато густо вытканная синим и красным рубаха на нем слегка перекошена, сбита складками. Он поглядел на Леську своими глумливо-нахальными глазами, нежданно светлыми на смуглом лице, и грубо бросил:

— Ну, че уставилась? Отверни свое рыло — глядеть тошно!

— Сам рот закрой! — сердитым шепотом оборвал его Санька Луцук. — Не то у нас живо язык проглотишь!

Паньлка и в самом деле трусливо умолк, однако праздник был уже испорчен. Бойкий дружка, заведя всем известную речь про куницу, что удрала от охотников и забежала на этот двор, совсем не к месту сбился и закашлялся. А когда передавал подружкам выкуп за невесту — медную деньгу в расписной чарке, то взял ее как-то неловко и едва не выронил.

— Мало за такую подружку! — крикнула, спасая положение, одна из девушек. — Не продадим невесту!

Дружка подбросил в чарку еще несколько медяков.

— Мало! Не отдадим!

— Да ладно вам ужо, отдавайте! — вновь не выдержал Панька. — Будет вам жидиться-то — половины Владка ваша не стоит!

Хлопцы затолкали его кулаками в спину, принуждая умолкнуть. Невестины подружки, словно не желая замечать Панькиной выходки, приняли у дружки чарку с медью и невозмутимо продолжали обряд. Невесту подняли с лавки, под руки подвели к жениху и потихонечку, приоткрывая сперва лицо, стали снимать с головы покров. Очень осторожно снимали, дабы ненароком не покривить венка, не сбить рантуха — худая примета. Снятое покрывало пихнули в Леськины руки:

— На, сложи, убери!

Леська, горестно вздохнув, стала неловко сворачивать холст. Ей было очень обидно: ведь она здесь такая же гостья, как и все прочие — почему же с ней обходятся так пренебрежительно? Ты, мол, у нас чужая, ты здесь никому не нужна, так на вот, холстину сверни — больше все равно ни на что не годишься! Тут же вспомнилось, как больно Панька стиснул ей шею, и непрошенные слезы заволокли ей взор — до того ей вдруг стало себя жалко. «Ах, Ясю, Ясенько, зачем я сюда забрела?» — пронеслось у нее в голове. И тут же словно бы кто-то сердито ответил: «Так тебе и надо! Обрадовалась, побежала, бросила его одного — так вот и получай теперь!»

Да еще, отойдя от подружек, чтобы положить на крышку укладки злосчастный покров, услыхала она, как Дарунька вполголоса что-то напевала невестиной матери:

— Я так думаю, тетка Ева, не стоит нам ее брать. Что с нее там толку? А тут ей хоть дело найдется…

И вновь захотелось ей от тоски и обиды все бросить и бежать отсюда прочь ко всем перунам — хоть в лес, хоть в поле, только бы подальше… «Вот положу покров, и уйду!» — решила Леська. Она не слышала, как Даруньке по-прежнему тихим, но твердым, внезапно окрепшим голосом ответила Владка:

— Вот уж нет! Коли хочешь — так сама оставайся, а Леся поедет со мной к венцу. Я ей на тройке местечко оставлю, пусть возле меня сидит.

Хлопцы и девушки ушли уже в сени одеваться, а Леська все еще стояла в тоскливом оцепенении возле укладки, пока ее плеча не коснулась чья-то рука.

— Ты что же стоишь? — раздался у нее за спиной незнакомый мягкий голос.

Она повернула голову и смутилась: это говорил сероглазый хлопец. Тот самый, с алыми цветами на груди.

— Скорей беги одевайся, а то на тройке места тебе не хватит! — заторопил ее незнакомец, и сам пошел следом за нею.

Леська надеялась, что они вместе повезут невесту к венцу, но он с другими парнями сел на переднюю, жениховскую тройку, а она должна была ехать с невестой и девчатами на другой. Но все равно отчего-то вдруг стало ей так хорошо, и даже недавняя обида словно растаяла. Едва вышла она из хаты, как свежий прохладный ветерок осушил ей слезы, заиграл пушистыми прядями волос — и теперь Леська почти весело наблюдала, как подружки со смехом взбираются на телегу.

Владка приберегла ей местечко слева от себя — справа сидела посаженая мать, вездесущая тетка Хадосья. Девчата весело толкались, клонясь друг к дружке укутанными в платки головами. А как чудесно было ехать! С неба начал порошить легкий снежок, и снежинки танцевали в потоке встречного ветра, и бубенцы весело звенели, и кони резво бежали, потряхивая телегу на ухабах — и девчонки при этом всякий раз нарочито пугливо взвизгивали:

— У-ух!

А возница, дядька Матвей, бодро и весело на них покрикивал:

— Да цыц вы, непутные! Расшумелись!

Хлопцы ехали впереди, и у Леськи перед глазами все время мелькала расшитая красными шнурами бекеша сероглазого незнакомца.

А вдоль дороги повсюду стояли люди, махали шапками и рукавицами, приветствуя поезжан, и девчата им тоже махали с телеги, что-то крича в ответ.

На передней тройке хлопцы грянули какую-то разудалую песню, девчата подхватили ее звонкими голосами. Так они и ехали: в звоне бубенцов, в многоцветье вьющихся по ветру лент, с удалой песней… Как замирало от радости Леськино сердце, как ей хотелось, чтобы никогда не кончалась эта дорога!.. Первый раз в жизни ехала она в церковь на тройке. Прежде туда всегда ходили пешком — церковь помещалась версты за полторы, в другой деревне. И теперь она ощущала себя той самой красавицей из старой сказки, что едет в церковь в золотом возке, чтобы встретить там своего прекрасного королевича. Только вот кто будет ее королевичем?

Впереди опять мелькнула знакомая бекеша, и Леська, глядя на нее, счастливо засмеялась.

А потом ей смутно помнился церковный полумрак, запах ладана и тающего воска, дребезжащий причет батюшки, глядевшего, как всегда на длымчан, с опасливым неодобрением. Помнилось, как дрожала в невестиной бледной руке тонкая свечка, как хорошели в отблеске свеч и лампад лица подруг, и особенно — белокурой Доминики, чья утонченная красота всегда вызывала у Леськи немое восхищение. А еще помнилось, каким волшебным мерцанием вспыхивали в полумраке глаза того незнакомца, когда он тайком бросал на нее скользящие взоры.

От венца молодые пошли рука об руку и, по обычаю, другие хлопцы и девушки тоже двинулись парами. Леське очень хотелось пойти с тем сероглазым, но его уже взяла под руку Василинка, стоявшая ближе, а ей самой, как в насмешку, достался в пару долговязый и дурашливый Михал Горбыль, как все Горбыли, белесый и непригожий. Михал был старше и глядел на девчонку свысока, но в то же время с некоторым любопытством; точно так же он, наверное, разглядывал бы не виданную прежде козявку. Леське он никогда не нравился — помимо всего прочего, еще и потому, что редко упускал случай подставить ей ножку или стегануть крапивой по голым икрам — нет, не со зла, Боже упаси, а так, смеха ради. И вот теперь он вразвалочку выступал рядом, искоса поглядывая на девчонку и, видимо, недоумевая: почему она совсем на него не смотрит?

Домой молодые ехали вместе на передней тройке; остальные поезжане тоже перемешались, кому как захотелось. У Леськи с одной стороны возбужденно шепталась Агатка, с другой ехидно толкался Михал, и оба так теснили ее локтями, что она не знала, куда ей и деваться. Сероглазый ехал на той же тройке, но сидел к ней спиной, о чем-то оживленно беседуя с братьями Луцуками, и Леська по-прежнему могла любоваться одним лишь узором алых шнуров, украшавших сзади его бекешу.

Опять пели песни, опять махали стоявшим вдоль дороги людям. Приветственным гвалтом встретила поезжан ватага подростков. Леська заметила среди них Митрася, махавшего им сорванной с головы шапкой-кучмой; порыв ветра подхватил и растрепал его глянцевито-черные вихры. Леська улыбнулась и тоже приветливо ему замахала.

Хлопцы проводили их до самой Павлихиной хаты, невзирая на грозные окрики дядьки Матвея, гонявшего их с дороги, дабы не лезли под копыта.

А возле хаты молодых уже встречали хлебом да солью. Впереди стояла тетка Ева с иконой в руках; возле нее Авгинья держала на рушнике круглый ржаной каравай. Новобрачные поклонились им в ноги, опускаясь на подстеленную дерюжку, и мать невесты благословила молодую чету.