Так вот хорошо посидели ясным осенним вечером. А среди ночи кто-то оборвал его спокойный мирный сон. Резким движением он непроизвольно открыл глаза. Хорошо знакомая невидимая рука вновь стиснула дыхание, и не вздохнуть, ни охнуть…

В этот глухой, безмолвный час, в темной горнице, ему вдруг показалось, что эти минуты в его жизни — последние. Как будто в последний раз он лихорадочно окинул взглядом горницу: у стены смутно белеет широкая печь; на полу, на тканых половиках, на неровном дощатом потолке пляшут, кружатся бледные тени от листьев за окном — луна, видно, уже миновала зенит. На окне ветер раздувает белые полотняные занавески…

Совсем уже нечем стало дышать… он поднялся, пошатываясь, добрел до окна. Небольшая четкая луна в ярком ореоле словно запуталась в ветвях растущего за окном тополя. Ветер совсем слабый, едва вздыхает… Нет сил вдохнуть…

Что-то укололо в сердце, словно игла, словно пчелиное жало. «Митрась!» — мучительно подумалось ему. Что будет с мальчиком, если его вдруг не станет?

Совсем недавно Митранька весь в слезах примчался домой, бросился к дядьке, уткнулся мокрым лицом ему в грудь. И все повторял, захлебываясь от рыданий: «Дядь Вань, ведь ты не помрешь?.. Не помрешь, правда?»

Как потом выяснилось, это деревенские кумушки над ним разжалились: «Ах ты, сиротиночка горькая! Да как же ты один-то останешься? Янка-то вот помрет — куда тебе и деваться тогда?»

Горюнец тогда успокоил его, как мог, зато сам растревожился не на шутку: а ведь и в самом деле, куда Митраньке голову приклонить, случись что с ним?

Неумолимая рука наконец разжала пальцы: видно, и сама устала его мучить. Горюнец перевел дыхание, с наслаждением вдохнул горьковатый и свежий ночной воздух.

На лавке завозился Митрась, поднял с подушки всклокоченную голову.

У окна недвижно застыла белая дядькина фигура, на полу от нее тянется четкая в лунном свете сизая тень.

— Дядь Вань, что с тобой? Опять?.. — встревожился мальчик.

— Да нет, Митрасю, хорошо все. Ты спи… Я зараз тоже лягу.

Больше он не уснул; так и пролежал до утра, глядя как постепенно бледнеет, редеет ночная тьма, медленно превращаясь в ненастный серый рассвет.

А Митрась наутро не мог понять: то ли приснилось ему это, то ли и в самом деле он видел стоявшего у окна дядьку, и по его белой рубахе, голубоватой в мертвенном лунном свете, скользили сизые тени от листьев.

Он проснулся почему-то не сразу, рывком, как всегда, а выходил из состояния сна медленно и почти незаметно. Сквозь серую пелену закрытых век доносились до него смутные звуки: шаги, хлопанье и скрип дверей, дядькино невинное ругательство [что-то вроде «Старые мои кости!»]. Открыв наконец глаза, он понял, отчего сегодня так долго просыпался: утро выдалось туманное, пасмурное, небо было сплошь затянуто белесой пеленой облаков, и солнечный свет, пробиваясь сквозь них, не бил в лицо жарким лучом, а мягко рассеивался, растекался по горнице. Дядькина кровать была уже аккуратно застелена, подушка в серой суровой наволочке лежала сверху.

Митрась тряхнул растрепанной со сна головой, чтобы совсем проснуться, потом наскоро оделся и пошел на крыльцо умываться.

С огорода, поддерживая рукой полу будничной свитки, шел Горюнец.

— Добры рана, Митрасю! — кивнул он. — Разоспался ты нынче, я гляжу. Я уж и Лысулю нашу в стадо сам выгнал.

В подоле у него глухо постукивали друг об дружку около десятка твердых пупырчатых огурцов.

— Огурчиков вот набрал, — пояснил он. — Половину съедим, остальные с собой возьмем. Мы ведь с тобой нынче бульбу идем копать, ты не забыл? А ты беги покуда кур покорми, а я подсвинку корм замешу.

Куры сбегаются тут же, их даже звать не надо. Головы кверху задрали, шеи вытянули, распустили перья, клохчут, требуют. Цыплята за лето выросли, покрылись гладким пером, на головах прорезались зубчатые гребешки, и ростом уже почти с родителей. А казалось бы, давно ли были крохотными желтыми комочками на коротеньких ножках, с тонким писком бегавшими по двору; возьмешь в руки, и чувствуешь, как мелко дрожит крошечное горячее тельце, как часто бьется сердечко в тоненькие ребрышки.

Ух ты, ну и накинулись, будто их три дня не кормили! Особенно вон та, черная, с отвислым гребнем. Надобно отогнать ее, а не то всех цыплят затопчет.

— Цыц ты, бедовая! — Митрась топнул на нее босой ногой.

Курица испугалась, шарахнулась назад, распустив перья, но через минуту снова полезла к рассыпанному в пыли овсу, оттеснив двух молодок. Ну что ты с ней станешь делать!

Покормил Митрась кур, идет с пустым лукошком в хату, а в темных сенях уже что-то мягкое в ногах заплелось, запуталось; поглядел — Мурка промеж ног трется, глядит на него снизу, а в глазах зеленый хрусталь так и мерцает…

— Ну-ну! — Митрась небрежно погладил кошку. — Тебя уж нынче кормили, лопнешь!

На дворе меж тем послышались голоса — пришел кто-то из соседей.

— Митрасю, иди сюда! — позвал со двора дядька.

Митрась распахнул дверь и выскочил на крыльцо. Горюнец разговаривал с Васей Кочетом, только что зашедшим к ним на двор.

— Что, дядь Вань, выходим уже?

— Вишь ты, скорый какой! — засмеялся дядька. — Кули под бульбу сюда принеси, не то забудем.

Мальчишка снова исчез в хате.

— Эх, Ясю, своего тебе надо, — ласково и грустно улыбнулся Василь.

По лицу Яся промелькнула тень, темные брови дрогнули к переносице.

— Где его возьмешь, своего-то! Самому, что ли, родить? Да и этот — чем не мой? — голос его зазвучал глуше, словно мутным клубящимся облаком поднялась со дна памяти застарелая горечь.

Василек сконфузился, опустил глаза; стыдно ему стало, что он, здоровый и счастливый, растревожил больные душевные струны хворого друга. И тут же попытался отвлечь его от этой причиненной по недомыслию боли, заговорив о другом.

— Заступы у тебя готовы?

— Вон у прясла стоят, — хмуро откликнулся Горюнец.

Дорогой оба они молчали. Митрась с охапкой рогожных кулей в объятиях убежал вперед вместе с Андрейкой и Агаткой, младшей сестренкой Андрейки и Васи; издали до старших долетали их возбужденные голоса.

Солнце так и не выглянуло из-за туч; все кругом было опутано серой дымкой ненастья. Желтый тополевый лист, осыпанный рябью буреньких точек, с подсохшими и потемневшими краями, упал на дорогу с тихим сухим шелестом. Дожди еще не зарядили, и дорога лежала сухая, твердая, точно камень; остывшая, отяжелевшая за лето пыль уже не клубилась, как прежде, а лежала тонкой пудрой, и лишь когда ее задевала чья-то нога, пыль лениво, невысоко поднималась.

Василь безмолвно шел рядом, по-прежнему опустив голову и не глядя на друга. Горюнец видел лишь его порозовевшее ухо, и над ним — крупный пушистый завиток светлых волос. Жалко его, однако: идет, бедный, понурившись, и даже глаз поднять не решается. Какие у него ресницы потешные: длинные, круто загнутые, как у ребенка или теленка; у корней совсем черные, а на концах выгорели, и топырятся эти светлые кончики коротенькой белой бахромкой.

Горюнец слегка коснулся его плеча. Василек удивленно хлопнул своими бахромчатыми ресницами, с недоумением и смутной радостью уставился на друга:

— Что это ты, Ясю?

— Да так… Букашку снял.

— Покажи, какую?

— Да ну… Выбросил уже.

Вася не сводил теперь с него пристального и робкого взгляда. Немного помедлив, словно не решаясь, наконец спросил:

— Ясю… Ты на меня не сердишься? Ну, за то…

— Да брось ты! — успокоил Янка. — С чего мне сердиться?

И Василек опять счастливо заулыбался, словно прощенный ребенок.

А в поле земля была сухая, но мягкая, под ногами так и мнется. Картофельная ботва уже почернела, полегла, покрыла землю темной сетью.

Горюнец шваркнул в землю лопаты рядом с ворохом кулей, наваленных Митрасем. Мальчик выжидающе стоял тут же, сложа на груди руки.

— Вот гляди, Митрасю, — я буду копать, а ты выбирай: крупную сюда, мелкую — в этот мешок, знаешь, поди! Да смотри, хорошенько землю перетряхивай, чтобы ничего не осталось. Да гнилую в мешки не кидай!