Помню, охренела, когда услышала по радио, как в саудовской женской гимназии заживо горела — истошно крича в разбитые окна — сотня учениц, а пожарные-мужчины отказались им помочь, дабы не осквернить себя пребыванием в «женском помещении». Вот так и смотрела, как горят девчонки, толпа бородатых мужиков… Своей бы рукой удавила бы этих ублюдков!

На мой взгляд, те, кто во имя каких-то там «традиций и канонов» насилует и забивает стальными прутами женщин, наслаждаясь их воплями боли и отчаянья, — враги не только человечества, но и всего Мироздания, враги любой разумной расы во Вселенной.

А это значит, рано или поздно эти подонки получат по заслугам из бортовых орудий космических линкоров инопланетят, раз все суды по правам человека на Земле ссут связываться с изуверами.

Уверена, нынешний ренесанс всяческих суеверий, по которым женщин надо лупить дубиной за появление в людном месте, случился неспроста.

Думаю, это следствие того, что женщина становится очень серьезным конкурентом мужчине в борьбе за низкооплачиваемое рабочее место, где нужен неквалифицированный труд. А такое место на Юге и в диаспорах южан в Европе — зачастую единственное средство для малограмотного мужчины выжить и прокормить семью.

Однако, сестрицы, тут возникает один прелюбопытнейший парадокс. Оный состоит в том, что там, где женщина — королева, аборигены вымирают, а их землю занимают пришедшие с Юга и Востока пацаны, для которых женщина — разновидность домашней скотины.

Европейцы со всем их благородным отношением к женщинам стремительно вырождаются. Это видно по Лондону, Парижу и даже бывшему нацистском Берлину, по которому вместо колонн штурмовиков-факелоносцев уже вовсю шастают многодетные толпы из Малой Азии.

Лет через сто в Западной Европе все аборигены вымрут окончательно, а плодящиеся, аки кролики, пришельцы-мракобесы унаследуют всю эту изрядно политую в Первую и Вторую мировые войны землю. И поделом западноевропейцам! Это им за восточноукраинцев!

Подумав неделю обо всем об этом — таком нелегком и непростом, — я решила взять тайм-аут и не форсировать свой переезд к Толику, сохранив независимость, толком, правда, не понимая, чем же она мне так дорога.

— Я не хочу жить на чужие деньги, как содержанка, — объяснила я Толику, когда мы копались в залежах заготовок под холодное оружие в сарае «Кольчужника».

— Если рассуждать так, то придется признать, что большинство более-менее обеспеченных семей, где жена — домохозяйка, это союз содержанки и папика, — резонно заметил Толик.

— Так и есть, — не стала спорить я. — Ну не то, чтобы уж совсем так. Но что-то подобное имеет место быть. Я, конечно, отнюдь не против совместной жизни и кучи детей в довесок. Любая нормальная девица еще с детства о таком мечтает. Просто мне надо еще чуток понадрываться на ОВО «ЛАДИК», заработать баблосов и закончить учебу на псифаке.

— Баблосы тебе не понадобятся.

— Почему?!

— От трудов таких тяжких на гособеспечение перейдешь. В сумасшедшем доме все бесплатно.

— Издеваешься?

— Есть немного.

— То есть тебе меня — бедную и несчастную — совсем не жаль?!

— Жаль, конечно… что дури в тебе еще до фига и больше.

— Ты чо!? Ты меня, типа, дурой назвал?! — мое солнечное сплетение обожгло изнутри обидой, словно туда плеснули крутым кипятком из кастрюли с варящимися пельменями.

— Суди сама, Ника. Как еще можно назвать человека, которого постоянно, как лоха, разводят сказками о баснословных премиальных. Ты бегаешь за копейки целыми днями. Разве это похоже на поведение умного, знающего себе цену человека?

— Итак, я, значит, дура…

— Ага.

— Злой ты, Толик! — внутри моего разгневанного организма все горело-кипело-плавилось, и мне даже казалось, что стоит хоть чуть-чуть расслабить уши, из них тут же с воем повалит густыми и горячими струями пар. — Ухожу от тебя! Больше не звони и не мыль мессаги! Ушла любовь, завяли помидоры!

Я — разъяренная и обиженная, словно кошка, выпоротая хозяином за абсолютно чужие какашки, — двинулась к выходу из сарая, оставив Толика за спиной. Сбила ударом ноги на землю сложенные пирамидой копья, стоящие на моем пути. И грязно-прегрязно выругалась (не надо было этого делать; не дамское дело — так ругаться незнамо из-за чего; вот было бы из-за чего, тогда совсем другое дело).

— Ты чего это? — не понял Толяк.

— Вот перестану терять тут время и сразу же сделаю карьеру, — проговорила я на ходу.

Затем я остановилась и сорвала с себя покрытый пятнами ржавчины и масла фартук. Бросила его на землю. Повернулась к Толику. И заявила:

— Вот увидишь, да вы все увидите: я стану величайшей страховщицей мира!

— А если не станешь?

— Тогда умру.

— Стоит ли оно того? — усмехнулся Толик.

— Не важно. Главное, стать творцом своей судьбы.

— Зачем?

— А затем, что меня задолбало, что все мной помыкают. Я не раба! Раба не я!

— Это, типа, восстание рабынь?

— Это личностная революция!

«А ведь хорошо сказанула, старуха! — похвалила я себя. — Тебе бы на митингах выступать, не батрачить до потери пульса на упырей из ОВО «ЛАДИК». Вгонят в могилу они меня, болезную, такой непосильной работой…

Вот только сделать теперь это было не просто, поскольку через неделю после памятной стрельбы из пищали по кабыздоху я снова поцапалась с Толиком…

Повод для второго вдрызгразругательства с Толиком был еще глупее, чем для первого.

Дело было так.

Я вошла в спортзал «Кальчужника».

Там Толик и наш общий приятель Тоха, одетые в пластиковые, крашенные под вороненую сталь щитки, имитирующие рыцарские доспехи, фехтовали на деревянных мечах.

— Всем привет! — известила я народ о своем прибытии.

Толик и Тоха остановились и сняли шлемы.

— Привет-привет! — отсалютовал мне мечом Тоха.

— И тебе, Ника, не хворать! — поприветствовал меня Толик. — А как же помидоры?

— Толик, не припутывай личное к общественному! — разозлилась я (и чего разозлилась, спрашивается?).

— Какие помидоры?! — не въехал в тему Тоха.

— Не заморачивайся, Тоха, — сказал ему Толик. — Рад, что ты сегодня на позитиве, Ника. Тогда наверняка с обрадуешься: совет стаи определил тебе, Натахе и Жанке роли придворных дам на Большой тусне реконструкторов, что в День города будем проводить.

— Мэрия дала бабки и площадку, — поведал Тоха. — Нам даже шмоток с театров навезли. Иди в большую каптерку и подбери себе платье. Там даже чепчик с вуалью и туфли сможешь подобрать!

— Чепчик?! — ужаснулась я.

— Ага, — кивнул Тоха.

— Какой на хрен чепчик, упыри!? — завопила я (и чего завопила, спрашивается?) — Это чо!? Типа, заговор?!

— О чем ты, Ника? — недоуменно спросил Тоха. — Все по справедливости.

— Фигасе — «по справедливости»! — возмутилась я (и чего возмутилась-то?). — Вы, блин, будете на лошадях — с пиками и палашами, а я в массовке с дурами из «Рябинушки» буду всяких там расфуфыренных сударынь изображать?

Не желая вступать со мной в дискуссию, Тоха и Толик надели шлемы и продолжили бой, опозорив меня таким равнодушием к моим чувствам.

А я вместо того, что затеять скандал или драку, стояла столбом, не зная, как поступить. Во мне вулканической лавой бурлило возмущение. И оно требовала от меня выпустить его наружу.

Однако этим муд… этим нехорошим парням было наплевать на бушующее в моей душе пламя негодования.

Толик сделал обманное движение, имитируя атаку рубящим ударом сверху, и в момент, когда Тоха поднял меч вверх, защищая голову, Толик уколол Тоху в живот, заявив:

— Пятнадцать — шесть! Иду на рекорд!

Стремясь отыграться, Тоха начал более энергично передвигаться вокруг Толика, активно прощупывая его защиту обманными движениями и легкими ударами в голову и по ногам.

От возмущения тем, что меня так нагло игнорируют, я покраснела — мои щеки запылали, словно их отхлестали березовыми вениками.