— Господин Гюннарссон, — сказал он авторитетно, — у меня неотложный случай.

Аскиль удивленно уставился на доктора Тура, потом сорвал повязку и направил на него свой срезанный палец, так что тоненькая струйка крови брызнула на расстегнутую рубашку доктора. Тот сначала решил, что ревнивый муж его застрелил и что это его собственная кровь окрасила рубашку, но, конечно же, мысль эта была абсурдной. Ни с того ни с сего он вдруг вспомнил тот день, когда увидел тонкую тень этого человека в дверях дома на Шивебаккен…

— Да сделайте же что-нибудь! — воскликнул директор. Тур пытался выкинуть воспоминания из головы и стал застегивать окровавленную рубашку и осматривать палец пациента, а Ушастый прислонился к высокому шкафу из красного дерева. Лучше бы он этого не делал. Раздался громкий щелчок, замок открылся, и из шкафа вывалилась Бьорк — в одной туфле на высоком каблуке и в поясе для чулок. В руках она держала платье, которым испуганно прикрывалась, и это зрелище, казавшееся каким-то неуместным в кабинете врача, заставило всех застыть. Аскиль с испуга обронил пакет с пальцем. Ушастый вскрикнул, директор разинул рот от удивления, а смущенный доктор инстинктивно пригнулся, испугавшись, что его сейчас ударят. Но когда прошел первый испуг, Аскиль завопил:

— Ты стоишь на моем пальце! Ты в своем уме? Сойди с него!

Если в какой-то момент и была надежда на соединение двух частей пальца Аскиля, то теперь уже никакой надежды на это не осталось. Когда директор наклонился, чтобы поднять пакет, то в нем оказался уже довольно-таки плоский палец. Бьорк пыталась удержать равновесие и наступила прямо на палец каблуком, который был не более сантиметра в диаметре. Представьте себе выражение ее лица, когда она обнаружила, что стоит на пальце мужа…

Наверное, это было то же самое выражение, которое я много лет спустя наблюдал на кухне их дома в Оденсе. Бабушка помыла посуду после обеда и когда потом открыла шкафчик под мойкой, который более уже не был населен маленькими чудищами, из него стрелой вылетела испуганная мышь и стала метаться под ногами бабушки, а та в страхе подпрыгнула. Когда она приземлилась, раздался странный звук, как будто что-то раздавили — так оно и было: к домашней туфле бабушки прилипла мышь. «Очень в твоем духе», — проворчал Аскиль с непонятным раздражением в голосе. Мне тогда казалось, что раздавленная туфлей мышь вообще-то вполне могла рассмешить дедушку, но в тот момент я еще ничего не знал о той истории с пальцем. Думаю, Аскиль получал какое-то садистское удовольствие, угрожая бабушке тем, что может раскрыть ее тайну всем родственникам. Но он долго молчал и проболтался только, когда Кнут много лет спустя вернулся с Ямайки.

Но вернемся обратно в Берген. Обрубок изучили. Бьорк старательно боролась со своим платьем, но на это никто не обращал внимания. Включая и Аскиля, который вел себя на удивление спокойно и не произнес ни одного слова, продолжая смотреть на пакет с раздавленным пальцем. Доктор Тур распрямился и, поняв, что обманутый муж не собирается заниматься рукоприкладством, злобно посмотрел на директора и сказал:

— Что вы его сюда привели? Его надо в больницу!

Ушастый тоже не сказал ни слова, не подал и виду, что расстроен, но на мать даже и не взглянул. Он всеми силами старался показать, как заботится об отце, помог ему добраться до тележки, держал его злосчастный пакет с теперь уже раздавленным пальцем и вытирал пот у него со лба, когда тот вдруг покрылся испариной.

Лишь оказавшись в больнице, Аскиль начал, похоже, приходить в себя. Он отказался от обезболивания, не сводил глаз с окровавленного пальца, когда накладывали швы, и категорически отказался остаться в больнице на ночь, хотя Бьорк и пыталась его уговорить.

— Нет, — заявил он, когда врачи закончили операцию, — мы поедем домой.

На обратном пути никто не обмолвился ни словом, пока Бьорк не пробормотала, что надо бы заглянуть к маме Эллен, чтобы забрать Анне Катрине и малыша Кнута.

— Ага, вот, значит, где ты обычно ставишь их на прикол! — воскликнул Аскиль, и у него появился еще один убедительный аргумент против семьи Бьорк. — Вот какая у меня замечательная теща.

Так что отец с сыном пошли домой одни. Ушастый старался всеми силами поддерживать пострадавшего, но тот раздраженно размахивал палкой, и когда они добрались до дома, то сразу же пошел к телефону и позвонил теще, чтобы сказать Бьорк о том, что ей незачем сегодня возвращаться домой. Бьорк разрыдалась, но Аскиль не смягчился. Он швырнул трубку, вошел в гостиную, остановился перед книжной полкой и взялся за врачебные романы. Он по очереди сбрасывал их с полки и разрывал на части, вырывал страницы, комкал их и разбрасывал по комнате… Ладно, Бьорк была безнадежно увлечена этими романами и дамскими журналами, пусть так, но то, что она решила превратить свою жизнь в роман, оказалось для Аскиля слишком. В снегопаде падающих страниц, в сей комнате ужасов, наполненной пошлыми фантазиями жены, называя ее про себя предательницей и шлюхой, Аскиль находил выход своей злости, а Ушастый готовил отцу еду, просил его быть поосторожнее с пальцем и подливал шнапса, когда рюмка пустела. Снова почувствовав себя человеком, на котором держится семья, он уложил отца в постель.

Но на следующий день настроение дедушки не улучшилось. Была суббота, и Бьорк уже в семь часов утра позвонила, чтобы узнать, может ли она вернуться домой. Нет, ответил Аскиль и швырнул трубку. В половине девятого в дверь постучал первый кредитор, и Аскиль, распахнув дверь, прокричал: «Проваливайте! Оставьте меня в покое!» А в это время тринадцатилетний сын с утра сделал уборку в гостиной, собрал разорванные врачебные романы и набил ими мешки, которые потом поставил на террасе. «Все пошло к чертям, — думал он, — когда люди спариваются, они становятся свиньями».

Позже он услышал громкое бормотание отца в гостиной и понял, что Аскилю необходимо побыть одному. Он пошел к себе в комнату, осторожно закрыл дверь и опустился на колени перед кроватью — ему захотелось отвлечься от семейных проблем. Ушастый был прав, Аскиль действительно хотел остаться один и поэтому рассердился, когда в дверях показался его тринадцатилетний сын.

— Коллекция! — прошептал сын. — Где моя коллекция?

Аскиль, которому действительно было о чем подумать, кроме дурацких монет, ответил:

— Ее нет, иди в свою комнату, я хочу побыть один. — Но Ушастый не мог смириться с таким ответом.

— Где она? Что ты с ней сделал? — снова спросил он.

— Да замолчи ты, — крикнул Аскиль и бросил в сына пепельницу, — отстань от меня! Я продал ее. — Пепельница заставила Ушастого тотчас вернуться к себе в комнату, но просидел он там недолго.

— Сколько ты получил за нее? — пробормотал он, снова появившись в дверях, и Аскиль, которому не доставляло никакого удовольствия наблюдать рыдающего сына, ответил:

— Пятнадцать крон. Да какая разница, я достану тебе другие монеты.

— Пятнадцать крон! — завопил Ушастый.

— Да достану я тебе другие монеты, говорю же, — закричал Аскиль и, выйдя на террасу, улегся на скамейку.

Монеты пролились дождем, золото начало собираться на дне сундука, но вот о том, что произойдет позже, никто не предупреждал. Другими словами, Расмус Клыкастый оказался никчемным пророком, к тому же он не смог предсказать, что произойдет сбой и что в тринадцатилетнем теле зародится мощная, как динамитный заряд, ярость. Ушастый отправился в переднюю, где по-прежнему вперемешку с кистями и красками валялись динамитные шашки. Ушастый собрал их в кучу, не тронув шашки, которые лежали в гостиной, прихватил коробку спичек и пошел к соседской уборной, которая для дедушки всегда была как бельмо на глазу.

— Вот так, построишь наконец-то свой собственный дом, — имел обыкновение говорить Аскиль, — а сосед поставит свою уборную прямо у твоей террасы.

«Получи этот сортир себе на голову, — думал Ушастый, — будешь жрать дерьмо», — он думал и одновременно не думал, поскольку разрозненные обрывки, которые без остановки крутились в голове моего тринадцатилетнего отца, вряд ли можно назвать мыслями.