Где-то на востоке Германии отец моего отца бежит через пустынное поле. Его преследуют немцы, один ботинок он потерял; стоит лютый мороз. Бледная луна слабо освещает окрестности, превращая все вокруг в пашню с торчащими из грязи окоченевшими конечностями убитых солдат. Три часа назад мой дед расстался со своим другом Германом Хемнингом. Они побежали в разные стороны, чтобы хотя бы один из них смог спастись. Мой отец еще не родился. Бабушка, мать отца, которая добралась до следственного изолятора в Осло слишком поздно и поэтому не успела попрощаться с дедушкой Аскилем, пока еще не вышла за него замуж. Официально они даже не помолвлены. То есть мое будущее существование висит на весьма тоненьком волоске.

С трудом отрывая от земли смазанные крысиным ядом ноги, он идет, не разбирая пути. Проходит минута, две. Аскиль отдышался и может теперь бежать дальше. Аскиль Эрикссон, не останавливайся, ведь вдали уже слышен вой собак-ищеек. А может, это шхуна «Катарина» гудит в утреннем тумане на бергенском рейде — ни с того ни с сего возникшее воспоминание, от которого у него подкашиваются ноги. А может, дело в том, что он глух на одно ухо и от этого у него появилось какое-то шестое чувство, сейчас, когда судьба всего рода Эрикссонов поставлена на карту. Да беги же, черт тебя возьми! Но Аскиль застывает на месте — со своим крысиным ядом, отяжелевшими ногами и призраком «Катарины» — словно пораженный молнией внезапно настигшего его воспоминания.

Да, плохи дела: отец моего отца застыл на месте где-то посреди пустынного поля в Германии. Мать отца голодает в Норвегии, у нее кровоточат десны, и она мучается угрызениями совести. Судоходная компания, которая принадлежала ее семье с тех самых пор, как ее дедушка в молодости перебрался из Нурланна[1] в Берген, разорилась. Семь транспортных судов потоплено немцами, патрицианская вилла уже продана, прадедушка Торстен лежит после инсульта парализованный, а бабушка вынуждена работать в магазине готового платья, капая на ткани кровью из больных десен. «Немецкие торпеды пустили нас всех ко дну», — говорит бабушка.

Но вот Аскиль приходит в себя: это воют ищейки…

В голове его проносится мысль: Герман в безопасности. Собаки решили их участь, выбрав след Аскиля. Он опускает глаза и видит дырку в носке, из которой выглядывает большой палец. Палец синий, грязный и похож на рыбешку, которой никак не выбраться из сети. Аскиль провел в Заксенхаузене[2] почти год и ни при каких обстоятельствах не хочет снова там оказаться. Воскресенье, 5 марта 1944 года, без восьми два, и огромное «НЕТ!» зарождается где-то в животе дедушки и взрывается в его теле, которое — наконец-то — сдвигается с места и бежит, вниз по склону. Он спотыкается, поднимается на ноги, спотыкается и снова бежит.

Лают собаки-ищейки, вдали слышатся выстрелы.

«НЕТ!» — звучит у него внутри, «НЕТ!» — немцам и ищейкам, «НЕТ!» — кошмарной зиме в Заксенхаузене. И Аскиль бежит — в беспамятстве, в отчаянии, с гулко стучащим во всем его теле «НЕТ», а в это время в старом купеческом доме на окраине Оденсе, где хранятся остальные две четверти моих генов, все дышит покоем.

Отец моей матери просыпается, сует ноги в тапки и выходит на мороз в уборную. Может быть, в тот самый момент, когда отец моего отца большим пальцем ноги ударяется о промерзшую кочку, до крови прокусив нижнюю губу, отец матери думает о том, что давно пора починить крышу в сарае. Мать матери, приняв прописанное ей лекарство, засыпает, сложив на груди руки; мой дядюшка Гарри спит, спрятав руки под одеяло, хотя ему это строго-настрого запрещается, и ему снятся всякие кошмары про ужасное наказание, которое его за это ждет. В Бергене матери отца снится, что в окно стучится какой-то моряк с глазами, полными ужаса. Она не понимает, что ей делать. Зовет на помощь, но тщетно. Кричит все громче и громче, пока не начинает понимать, что это моряк зовет на помощь, а не она, и вот… в тот момент, когда Аскиль ударяется ногой о промерзшую кочку, она внезапно просыпается и садится в кровати.

Время синхронизируется. Аскиль бежит сквозь тьму.

Еще до восхода солнца немцы его догоняют. Добежав до леса, он забрался на дерево. Собаки-ищейки проносятся в дымке раннего утра и останавливаются прямо под ним. Дедушка совсем посинел от холода, немцы вскидывают винтовки, приказывая ему спуститься. Его не расстреляли. Через несколько месяцев его отправят в Бухенвальд.

Нам не терпится узнать, как же ему удалось спастись, и желательно — во всех подробностях. Нам ужасно интересно, как же все так удачно сложилось, что я, младший, и моя сестра Стинне, старшая, смогли в свое время появиться на свет, но дедушка молчит, как рыба, и лишь потягивает свой шнапс. О том, что с ним сделали немцы, он рассказывать не желает.

— Да какая, к чертовой матери, разница, — отрезает он.

Сегодня на улице он наткнулся на дорожный знак, который показался ему похожим на немца с винтовкой. Бабушка, недовольно покачивая головой, старается сменить тему разговора. Дедушка не может ходить без палки, он очень располнел. Он теперь не то, что в те времена, когда его в белом автобусе Красного Креста вывезли из Бухенвальда в лагерь Нойенгамме, а затем в Швецию[3], и когда он был похож на черточку в воздухе. Я представляю себе дедушку — тонкую черточку с большой круглой головой — на заднем сиденье автобуса.

— Ну, а что дальше, дедушка? — спрашивает Стинне.

На самом деле ему хотелось бы рассказывать, как он ребенком в Бергене прибегал встречать отца в порт, где после долгих месяцев плавания пришвартовывалась шхуна «Катарина». Радость встречи с отцом всегда омрачалась ужасными предчувствиями — ведь после обеда по случаю возвращения домой мать имела обыкновение оглашать черный список со всеми проступками Аскиля, записанными аккуратным почерком, и отец доставал из шкафа ремень, чтобы Аскиль мог получить причитающуюся ему за несколько месяцев порку.

— Тогда все было настоящим, — говорит дедушка.

Больше из него и слова не вытянуть, так что мы вместе с нашей двоюродной сестрой Сигне убегаем на улицу. Главное, чтобы нас не заметила Засранка. Засранку на самом деле зовут Анне Катрине, она — наша толстая тетушка. К счастью, она направляется в подвал, решив, что мы рано или поздно спустимся туда, но мы все втроем вылетаем через заднюю дверь, обнаруживая, к своему восторгу, что на улице выпал снег. Сначала мы играем в снежки, потом — в «немецкую собаку». Стинне хочет изображать дедушку, Сигне — Красный Крест, а я, очевидно, должен выступать в роли немецкой собаки, хотя мне это и не слишком нравится. Немецкой собаке положено бегать на четвереньках, пытаясь ухватить дедушку за ногу, — это не самое увлекательное занятие на мокром снегу. «Не забывай лаять!» — кричит Сигне, а я несусь по пятам за сестрой. Сигне разбирается в собаках, ведь у нее, дяди Гарри и тети Анне живет черный лабрадор. «Не забывай лаять!» — кричит она, и я лаю, стараясь поймать убегающие от меня ботинки Стинне. Она громко визжит, когда я опрокидываю ее в снег, схватив за ногу. «Попробуй-ка крысиного яда!» — задыхаясь, кричит Стинне и пытается накормить меня снегом, а я стараюсь разжать ее руку. «Ай!» — визжит она, в то время как Сигне подбадривает Аскиля, да еще и лепит для него снежки, что, честно говоря, — чистое жульничество.

— Все, — вдруг произносит Стинне, — собака немцев умерла.

— Нет, — не соглашаюсь я, выплевывая снег вместе со словами, — она еще жива!