Так что, когда появились собутыльники и вместе со всеми нами отправились к гавани, а потом и к фьорду, Бьорк в очередной раз была потрясена. Был теплый безоблачный летний день, некоторые из собутыльников скинули рубашки, другие пели застольные песни, и бабушка уже была готова в компании добродушных пьяниц почувствовать себя легко и непринужденно. Но тут наступил торжественный момент — Круглая Башка, который прибыл из Бергена для участия в церемонии и одновременно для того, чтобы отвезти прах мамы Ранди в Норвегию и предать его земле рядом с папой Нильсом, должен был сказать несколько слов.

Бабушка держала урну в руках; Круглая Башка говорил обо всем хорошем и обо всем плохом, но, когда он закончил свою прекрасную речь, на бабушку напали эти незнакомые люди, которые выстроились в очередь перед урной и у каждого из них в руке оказался маленький полиэтиленовый пакетик. «Где ложка?» — закричал кто-то, и ложка тут же нашлась, и они начали наполнять свои пакетики. Бабушка стояла как парализованная, пока пакетики наполнялись пеплом дедушки и исчезали в карманах рубашек и штанов, как будто она стояла с вазочкой конфет, а не с бренными останками покойного мужа, — в итоге только треть была развеяна по ветру. Бабушка едва сдерживала рыдания, когда рассеивала жалкие остатки праха, руки ее тряслись, и по пути домой мы пытались утешить ее — ведь, как бы то ни было, это была воля дедушки…

Бабушка не расстраивалась бы так, если бы в последние годы жизни дедушки не увидела за всем его кубизмом другого человека — нежного и ласкового, который по утрам, сидя с чашкой чая и половиной булочки, приветливо смотрел на нее. Человека, который дарил ей один волшебный пейзаж за другим. Пейзажи продолжали сниться ей все последующие годы, из-за них она так и не смогла окончательно вернуться к жизни, как она надеялась. Никакой игры в клубах, никаких увлечений: танцев или музыки, — но постепенное угасание, страстное желание оказаться в тех пейзажах, в которые под конец жизни вступил Аскиль. Все стало так сложно: приготовление еды, уборка — сам мир начал распадаться. «Да возьми же себя в руки, бабушка», — кричала Стинне, но в своих снах Бьорк все чаще и чаще шла за Аскилем в его пейзажи. Шла через рапсовые поля, бродила по туманным долинам, терялась в мглистых зимних ландшафтах, березняках, высокогорных равнинах, и, когда она просыпалась по утрам, ей больше всего хотелось снова закрыть глаза. Возьми себя в руки! Она пыталась. Она во всем слушалась Стинне — пошла, например, на занятия гимнастикой в доме престарелых, но, когда занятия заканчивались, у нее не было никакого желания возвращаться домой. Ноги ее тяжелели.

— А не могу ли я остаться здесь? — спрашивала она, и, когда она уже много раз задала этот вопрос, ей помогли перевезти кое-какие вещи.

В конце концов она перестала понимать, где ее дом, но тем не менее пообещала Стинне, что обязательно примет какое-то решение. И верила в это, пока однажды не получила из Бергена от Круглой Башки письмо, тот писал, что доктор Тур умер в день своего девяносточетырехлетия. Бабушка долго сидела, глядя в окно. Она видела пешеходов, которые рассеялись по полю и исчезли вдали в березняке. И когда позднее пришла медсестра и увидела пожилую даму, сидящую в кресле, а у ног ее валялось письмо, бабушка поняла, что до этого перед ее глазами стояла большая картина. После смерти Тура она действительно начала все путать. Она называла Стинне Лине и рассказывала тем, кто за ней ухаживал, что ее покойный муж был уважаемым врачом, что он написал книгу под названием «517 способов сломать себе шею и один способ снова стать человеком».

— И он таки стал новым человеком, — говорила бабушка каждому встречному. — Он сбежал из лагерей.

Сама она тоже чувствовала, куда все идет, и начала писать открытки внуку в Амстердам: «Где-то на востоке Германии твой дедушка бежит через пустынное поле. Я боюсь, что он никогда не вернется домой». Но это она писала не про дедушку. Это было про меня. Покидая жизнь, бабушка думала, что на семью уже достаточно одного сбежавшего сына. «Приезжай домой, — писала она. — Собаки-ищейки умерли… да и Собачьей головы тут больше нет».

Это было в то время, когда ее старший сын вдруг восстал из мертвых и начал посылать свежий воздух из Бергена. Это было в то время, когда она снова почувствовала осколок льда в сердце и когда врачи наконец-то предложили удалить его, чтобы она больше не чувствовала вечного давления в груди. А потом все словно слилось воедино и превратилось в очаровательный пейзаж, в который она, вне всякого сомнения, и шагнула бы, если бы не один мучивший ее до сих пор факт. Он заставлял ее просыпаться по ночам и растерянно ползать между многочисленными консервными банками: «свежий воздух из Бергена». Она принюхивалась к ним. Она играла ими. Сидя на полу в темноте, она вдыхала хорошо знакомый аромат бухты Воген, Рыбного рынка, Скансена и нового района. Видела перед собой патрицианскую виллу на Калфарвейен. Она забредала в старую комнату вдовы капитана Кнутссона, но она чувствовала и нечто иное: ледяной ветер, падение с головокружительной высоты горы Блакса… Она стала сомневаться. Сомнения росли в ней как небесный город и заставили ее согласиться на операцию. Ей надо выиграть время. Надо раскрыть загадку свежего воздуха из Бергена, но всякий раз, когда она приближалась к разгадке, всякий раз, когда видела, как огромное количество розовых писем опускается в темную могилу, в голове у нее все путалось, и она не могла уже найти начало и конец в своих историях.

— Что-то не сходится, — говорила бабушка.

Но в конце концов он появился. Как раз когда до нее дошло, что мы обманываем ее, утверждая, что это вовсе не ее старший сын является щедрым отправителем свежего воздуха из Бергена, он появился перед ней, улыбаясь. Малыш Ушастый вернулся, и рядом с ним стояла Лайла.

— Спасибо за свежий воздух, — сказала бабушка, и они ответили:

— Пожалуйста, мама.

Да, перед ней стояла счастливая пара, а потом на нее наплыли пейзажи, и где-то в глубине туманной композиции возник Аскиль — он ждал ее под березой. В одной руке он держал палку, в другой — старую кисть. «Как долго мы ждали», — сказал он. «Да, милый Аскиль, теперь мы снова дома, наконец-то мы вернулись домой», — прошептала бабушка, а потом закрыла глаза и больше не открывала их.

Нет, она все-таки открыла их еще раз.

— Контрабандные деньги! — сказала она, пристально посмотрев на нас. — Я зарыла их за сараем.

— Вот и все, — говорит Стинне, — теперь, похоже, больше нечего рассказывать.

Стинне права: почти нечего рассказывать. Нет больше картин, которые следует нарисовать, нет больше пустых холстов, которые надо натянуть. Каждая история живет теперь на своем полотне, и, пока на прошлой неделе последние картины сохли в комнате для гостей в доме Стинне, бабушка умерла на больничной койке. Врачи так старательно искали осколок льда в ее сердце, что внесли беспорядок в ее организм, и после операции она очнулась только один раз. Нам удалось поговорить с ней несколько минут. Она была уверена, что я — отец, а Стинне — наша мать. Она что-то сбивчиво говорила о свежем воздухе из Бергена и напоследок сказала, где мы можем найти наше наследство. Потом в последний раз закрыла глаза. На похороны не явилось никакой толпы собутыльников, но отдельные личности из игорного клуба все-таки забрели. Какие-то фру Майер и фру Нильсен, которые так заинтересованно расспрашивали о старшем сыне Бьорк, что мы на минуту опешили. Почему бабушка не сказала им, что отца нет в живых?

— А младший, — продолжали они, — ямайский бизнесмен? Не успел прилететь?

Я помню слова бабушки, когда впервые перешагнул порог дома престарелых: «В этой семье, очевидно, принято убегать из дома». Она была права. Многие убегают, мало кто возвращается, и где надлежит остановиться? На словах священника? На руке сестры, которая как-то незаметно скользнула в карман моей куртки, или на моем возвращении домой? Больше семи лет я провел в Амстердаме, семь лет бабушка ждала мальчика, который боялся собачьих голов, — достаточное время для восстановления сил, но мальчик так и не смог забыть свои собачьи головы, и у него не было никакого желания возвращаться домой к кубистическому наследству. Но, бродя по старому дому на Тунёвай, я не видел ничего кроме туманных зимних пейзажей старости, пока мне не попались на глаза остатки огромного костра, который уничтожил часть изгороди.