Однажды морозным январским вечером Бьорк увидела, что сын уже больше не стоит перед окном Марианны, нет, он висит на подоконнике, наполовину внутри, наполовину снаружи, болтая ногами. «Вот дурной мальчишка», — подумала она и вздохнула. Шпионаж за влюбленными тинейджерами заставил ее вспомнить годы своей молодости. Как она мечтала встретить близкого ей человека — и вот оказалась здесь, в предместье Ольборга! Мысли ее тут же обратились к Туру. Бьорк прекрасно понимала, что вовсе не Тур был ее большой любовью, влюблена она была в другой, менее кубистический вариант Аскиля, «но, черт побери, как же быстро он превратился в другого человека», — думала она, находя утешение в том, что, когда дети вырастут, всегда можно развестись. Но тут она забыла обо всем этом, поскольку в окне соседей разворачивалось очередное соревнование. «Можно, я заберусь к тебе, хотя бы на минутку?» — спросил Ушастый, болтаясь на подоконнике, а Марианна, считавшая себя иллюзионистской с целым арсеналом волшебных фокусов, которые неразумно раскрывать все сразу, смеясь, выпихивала его на улицу, а он при этом пытался снова забраться внутрь. Но всякий раз, когда Ушастый чувствовал, что Марианна готова сдаться и что лишь последнее, незначительное напряжение сил отделяет его от ее комнаты, что-то заставляло его не спешить. «Летом, — говорила Марианна, заметив его неуверенность, — когда мне исполнится шестнадцать — тогда я разрешу тебе забраться сюда».

Он не проводил черточек на стене. Не отрезал от сантиметра по кусочку каждый день и не считал дни. И тем не менее радостно ждал той минуты, когда заберется к ней в комнату, как какой-нибудь Али-Баба в пещеру разбойников. Пришла весна — назначенное время приближалось — а слесарь стал все чаще и чаще заговаривать о Гренландии. «Только через мой труп!» — кричала Карен на весь дом, когда не ругалась с дочерью, которая в последнее время стала понемногу наглеть. «Она больше уже не та милая девочка, которой была, а тут еще Эрик начал рассылать повсюду заявления, и что это ему в голову взбрело? Я в Гренландию не поеду, и почему это все несчастья вдруг обрушились на меня?» Карен выглянула на улицу и сразу же увидела причину всех своих бед: пьяного норвежца, который вернулся к своей старой привычке бродить с попугаем на плече, разговаривая с самим собой о каких-то собаках.

Если разобраться, то вовсе не страстное желание слесаря уехать в Гренландию разлучило молодых людей всего за несколько недель до Марианниного шестнадцатилетия. Нет, виной всему стала хорошо знакомая история, от которой все родственники уже порядком подустали. «Чертовы инженеры, они ни хрена не понимают в жизни!» Из всех возможных упреков обвинение в отсутствии связи с реальной действительностью, очевидно, более всего задевало Аскиля. На старости лет он приобрел привычку говорить, что повидал куда больше других и о жизни знает больше, чем домочадцы даже могут себе представить.

— Но что же ты на самом деле повидал, дедушка? — наперебой приставали мы со Стинне к нему, а дедушка раздраженно смотрел на нас и изрекал:

— Правда — это не для детей.

В этом ему трудно отказать. Правда — не для детей, жизнь — не для неженок. Основываясь на этой усвоенной на старости лет жизненной мудрости, он в конце семидесятых начал запирать своего внука в платяном шкафу, поскольку я боялся темноты. «Вот подожди, скоро узнаешь, что такое настоящий мир, — говорил он потом. — Темноты боятся, лишь пока нет настоящих причин для страха».

Это было в то время, когда мама решила получить медицинское образование, когда отец каждое утро исчезал на черном «мерседесе» и возвращался домой в темноте, и поэтому нами занимались бабушка и дедушка — до тех пор, пока Стинне в один прекрасный день не заявила, что она уже достаточно взрослая, чтобы позаботиться о нас двоих, и что она к тому же знает другое средство от боязни темноты, а именно — свет.

Бороться со страхом темноты при помощи света — прекрасное решение проблемы. Тени не выходят из-под контроля горящих ламп, и со временем может так повезти, что ты либо забудешь, как выглядят тени, либо привыкнешь к постоянному свету. Что касается меня, то я со временем привык к постоянно горящим лампочкам. Даже в Амстердаме я время от времени испытывал искушение оставить на ночь свет, хотя это уже было скорее по старой привычке. Но в то время, когда от страха темноты некуда было деваться, отец предложил мне другое.

— Не позволяй темноте пройти сквозь тебя, — сказал он однажды, слегка перефразировав слова дяди Эйлифа о лесных духах, и добавил: — Гораздо лучше самому пройти сквозь тьму.

Потом он взял меня за руку, и мы отправились в ближайший лес. Был безлунный осенний вечер, первый тоненький слой опавших бурых листьев хрустел под ногами, и это воспоминание об отце и сыне, бредущих по лесу, и по сей день заставляет сжиматься мое сердце. Отец одной-единственной лесной прогулкой не излечил меня от страха тьмы, но, пока мы брели среди деревьев, он стал рассказывать мне о своих блужданиях по заколдованному лесу. Он рассказывал про освещенную северным сиянием рысь, об оркестре лесных духов, которых я очень живо представил себе, и о двух очаровательных девушках, которые, танцуя, вышли ему навстречу. Одну из них он встретил год спустя в Ольборге, шпионил за ней с помощью подзорной трубы, ухаживал за ней с помощью украденного дедушкой велосипеда, с ней его разлучили из-за того, что дедушка нашел работу в Оденсе, а вторая…

— А кто была вторая? — спросил я.

И он ответил:

— Это твоя мать.

Переезд в Оденсе стал последним в длинном ряду переездов. Когда несколько лет спустя Аскиля уволили с верфи в Оденсе и он устроился на верфь на острове Линё, ему не надо было никуда переезжать — от дома до работы он мог добраться на мопеде, а когда его уволили с верфи на Линё, он, к своему изумлению, обнаружил, что уже достиг пенсионного возраста. Перед переездом в Оденсе Аскиль впервые не обещал жене и детям, что они будут жить как графы и бароны, — в те дни у губ его навсегда залегла горькая складка. Когда он однажды вечером, вернувшись домой с верфи пьяным, признал, что в очередной раз испортил все своим кубизмом, он перестал ждать чего-либо хорошего от будущего. И тем не менее Оденсе было суждено стать единственным местом из всех, где Бьорк чувствовала себя в наибольшей степени графиней и баронессой. Ей было сорок шесть лет, когда она устроилась на лесопилку секретаршей на неполный рабочий день, и в течение последующих двадцати лет она, вставая каждое утро по звонку будильника, будет ощущать, как ее охватывает пьянящая свобода. Это была совершено обычная работа, но, поскольку бабушка обладала удивительной способностью окружать все в своей жизни таинственностью, вокруг ее работы вскоре образовалась такая аура, которая вполне могла сравниться с атмосферой ее историй о волшебном лете в Нурланне.

В машине — по пути из Ольборга в Оденсе — Аскиль сидел нахохлившись и не сводил глаз с дороги, наконец он раздраженно взглянул на старшего сына и сказал:

— В этом мире надо учиться скрывать свои любовные страдания.

Ушастый поднял на отца взгляд, в нем сквозило одно лишь презрение, и пообещал себе, что никогда никуда не уедет из того дома, в котором он намерен прожить всю жизнь вместе с Марианной. Бьорк же молчала, потому что, уж если говорить по правде, она была потрясена — вовсе не внезапным увольнением, не мыслью о том, что все надо начинать сначала, к этому она уже успела привыкнуть, — но совсем по другой причине: ее чрезвычайно обеспокоило то театральное представление, свидетелем которого она стала в предыдущий вечер.

В последний вечер перед отъездом из Ольборга она по своей привычке уселась на кухне, чтобы понаблюдать за сценой, разворачивающейся в окне Марианны, но, к ее великому удивлению, безумные влюбленные провисели на подоконнике лишь полчаса. Потом Ушастый внезапно повернулся и побежал назад к своему дому, а свет в комнате Марианны погас. «Занавес, — подумала Бьорк, вздохнув с облегчением, — конец истории».