— Признайся, малыш, — сказала Стинне позднее, — тетушка влюблена в тебя.

— Заткнись! — заорал я.

— Вопрос лишь в том, — издевалась надо мной Стинне, — влюблен ли ты в нее?

— Что за ерунда! — закричал я, бросив нервный взгляд на двоюродную сестру, ее хихиканье больно отозвалось у меня в душе.

— Асгер и Засранка, — сказала она, громко цокнув языком.

И что дальше? Одно дело, когда Стинне смеялась надо мной, но то, что возникла моя рыжая кузина с гнусными намеками, было для меня уже слишком, и отвращение стало затмевать радость от наших игр. Чувство стыда из-за того, что я вожусь в подвале с толстой тетушкой и хочу, чтобы она меня поймала, вытеснило мою пробуждающуюся чувственность, и я снова стал убегать от нее, кричать вслед «идиотка», «толстая корова», «уродина». Но при этом в моей голове стали возникать какие-то тревожные фантазии — странные картины, изображающие неподвижную Засранку. И как-то все это было связано со смертью, убийством или несчастным случаем, когда Анне Катрине затаскивала меня в темноту под лестницей, ложилась на меня, так что я не мог пошевелиться, и горячо дышала мне в лицо, нашептывая что-то о плаваниях и тропических пляжах, обо всех тех местах, где мы побываем, обо всех тех морсах, которые мы будем пить, и о всех тех гамаках, в которых мы будем валяться. «Когда приедет Кнут, — говорила она, — он возьмет нас обоих с собой. И никого больше», — говорила она, тяжело дыша, — казалось, моей рыжей кузины для нее не существовало. Но тем не менее она обратила внимание на то, что я все больше и больше влюблялся в свою рыжеволосую двоюродную сестру.

Она начала мучиться от сердечной боли. Время от времени бралась рукой за сердце, судорожно хватала ртом воздух, и здесь, под лестницей, я становился свидетелем неприятного зрелища: стокилограммовая Засранка внезапно застывает, краснеет от нехватки кислорода и хнычет от страха, как будто я разбил ее большое, толстое сердце, выкрикивая ей вслед на улице злые слова, хотя вполне можно смириться с этим, если я снова буду более покладистым, когда мы спустимся в нереальный подвальный мир. Но покладистым я не становился. Я стал грубым и ершистым. Одна часть меня по-прежнему чувствовала некоторое удовольствие от запретного контакта с колышущимся жиром, но другая боролась изо всех сил за освобождение.

Если мне удавалось не сдаваться объятиям тьмы, я выбирался на свободу и начинал бегать по пятам за Сигне и Стинне, которые, пройдя немного по улице, оборачивались и кричали:

— Отвали, беги домой к своей глупой тетке!

— Асгер, — продолжала Стинне таким тоном, от которого моя рыжая двоюродная сестра покатывалась со смеху, — можешь часок побыть с нами, но обещай, что отправишься домой, если уж очень приспичит встретиться с тетушкой.

Да, вот так: «все идет к чертям», какие страшные оскорбления в адрес моей пробуждающейся сексуальности, а вокруг по-прежнему хозяйничали большие мальчишки — те, которых я все больше и больше боялся, так как мои оскорбления продолжали литься непрерывным потоком. Да и Клубу Охотников надоела Анне Катрине.

— Если она появится, — сказал Бьорн, — и если поблизости окажутся какие-нибудь девчонки, то ты тихо сваливай.

— Да-да, конечно, — говорил я и в качестве компенсации начинал рассказывать налево и направо всякие небылицы, оставляя повсюду, где бы я ни оказывался, туманную завесу выдумок. Клубу Охотников я сообщал, что Засранка лежит с воспалением легких, хотя она в тот же вечер выпрыгивала из куста, упорно настаивал на том, что я приемный сын своих родителей, в школе на перемене я заявлял, что скоро надолго отправлюсь в путешествие, возможно в Норвегию (если бы я тогда знал, как все получится!), возможно, даже по Тихому океану — это еще не решено, объяснял я. И вот все эти планы сына однажды достигли ушей матери, и она позвала меня на кухню. «Нет, — отпирался я, — я такого не говорил». Точно так же я никогда не говорил, что моя двоюродная сестра однажды поцеловала меня за велосипедными сараями школы, или что моя тетушка страдает от смертельной болезни, или что мой дедушка был во время войны тайным агентом союзников, или что мой отец — самый богатый человек в городе, или что однажды, когда я возвращался из школы, на меня напала банда рокеров… Родственники обменивались озабоченными взглядами, за моей спиной строили какие-то планы, да и в школе учителя начали удивляться, ведь похоже, что прежде такой спокойный мальчик вступил на скользкий путь.

Именно в это время бабушка во время рождественского обеда достала из сумки смятую открытку и сообщила, что домой с Ямайки возвращается Кнут. Кнут, который клялся и божился, что ноги его в доме не будет, прежде чем он не станет достаточно сильным, чтобы поколотить отца, Кнут, которого ждал трехскоростной велосипед — предмет всеобщей зависти, Кнут, обещавший своей сестре неиссякаемый источник морса под небесным сводом южных морей. Четырнадцать лет его никто не видел, и кто знает, подумали мы, может быть, он приезжает лишь затем, чтобы забрать свой велосипед?

— Снип-снап-снурре, — сказала Стинне, — вот и вся история. Толстая тетушка умерла от сердечного приступа. Я все равно никогда не поверю, что ты ее убил.

— Сердечные страдания, — добавила она, покачав головой, и отправилась спать, — да хватит тебе уже об этом.

Консервные банки громоздятся у кровати больной бабушки, а струящийся из них свежий бергенский воздух создает волшебную свежесть в комнате, где она лежит в последние месяцы, все больше и больше худея и заговариваясь. Свежий воздух из Бергена зажег в ее глазах огонек, которого мы не видели с тех пор, как треть пепла Аскиля была развеяна над фьордом, пробудил воспоминания о родине и заставил ее разговориться. И вот я слушаю бабушку и соединяю последние нити, замечая, что она все чаще и чаще возвращается к тому дню, когда Аскиль — несколько лет назад — вернулся домой из больницы после самого обычного обследования. К тому дню, когда она внезапно захотела погладить его по седым волосам — чего ей уже много лет не приходило в голову, — а тут не успел он пробыть дома и несколько минут, как возникло такое желание, смешанное с беспокойством, что им так и не удастся отпраздновать золотую свадьбу.

— Но мы успели, — говорит бабушка с довольной улыбкой, — едва-едва, но успели.

Свежий бергенский воздух, значит, так… Смешанный с неуловимым рыбным запахом, поскольку Круглая Башка не особо тщательно мыл консервные банки, прежде чем наклеить на них открытки и написать забавные пожелания. Ему сейчас должно быть за шестьдесят. Бабушка по-прежнему считает, что заботливым отправителем является ее старший сын. «В нашем старом доме, — пишет Круглая Башка, — все как обычно. Ида по-прежнему ведет неравную борьбу с чудовищем на кухне».

— Чего он только не придумывал тогда, — говорит бабушка, напряженно улыбаясь.

Завтра ее должны оперировать, удалять что-то, возникшее, по моим представлениям, из-за ледяного осколка и холодного ветра в сердце после визита к Туру, хотя, конечно же, когда я говорю об операции с постоянно сменяющимися врачами — к которым всем без исключения обожающая стетоскопы и белые халаты бабушка питает безграничное доверие, — используются более прозаические слова. Я несколько засомневался, когда услышал о том, какая серьезная предстоит операция, и несколько раз пытался объяснить, почему беспокоюсь, но бабушка была непоколебима, и врачи, казалось, готовы сделать для нее все. То есть я со спокойным сердцем могу передать ее в руки врачей и вернуться в дом сестры — мне надо закончить историю о смерти толстой тетушки, нужно ее преодолеть.

Тук-тук, слышим мы, и вот он стоит перед нами — моряк Кнут, наобещавший всем с три короба и вскруживший голову моей умственно отсталой тетке. Вот он стоит перед нами — как две капли воды похожий на импозантного Круглую Башку, который в 1959 году вернулся после трех лет плавания. Кнут отсутствовал четырнадцать лет, его татуировки были сделаны давно, в руках у него не вещевой мешок, а потертый чемодан, и отец, встречавший его в аэропорту, уже несколько раз бросал неодобрительные взгляды на его длинные волосы.