Он придвинул к себе свой странный предмет. Теперь я поняла, почему до сих пор не опознала его: на моей родине ручную арфу делают симметричной и более округлой. Развязал чехол...

В центре пятилепесткового, похожего на шиповник, цветка на деке зияла рваная дырка.

— Вот и я увидел то же, что сейчас видишь ты, — заметил Раэмо совершенно спокойно. — А потом, спустя несколько лет, Эарлин поведала мне, что именно такую смерть этот человек и принял: у столба, от имперских стрел.

— И что было с тобой потом? — наконец сумела выговорить я.

— Прошло всего две или три луны, и я окончательно понял, что больше не верю своим прежним богам и не желаю им служить. Но при этом я вовсе не собирался отказываться от звания Чеканщика Слов — только, если можно так сказать, хотел бы чеканить свои слова от имени Единого. В таком положении мне оставалось одно — уйти из родных мест. Я и ушел, сначала в Хэллиу, а потом и на земли Империи. Я не мог нести людям речь Единого, ведь я почти ничего не слышал и не знал, только чувствовал. И слагал песни, повинуясь этому чувству беспредельной радости, которое приходило ко мне чаще и чаще, пока не осталось со мной навсегда.

— Он одарил тебя богаче, чем меня, — отозвалась я. — У меня соединения с ним не так уж часты, и к тому же я не могу ими управлять.

— У тебя иное, — легко возразил Раэмо. — Я словно все время нахожусь с ним в одной комнате, но ни разу он сам не заговорил со мной. Ты же не просто говоришь с ним, но и способна менять мир его именем.

— Значит... — Я замялась, еще не до конца улавливая, куда катится разговор, и смертельно боясь нового разочарования. — Значит, и ты тоже ничего не можешь мне рассказать о нем самом?

— О нем? — Улыбка снова мимолетно тронула губы Раэмо, словно солнечный луч, на миг отразившийся от полированного металла: был — и нет. — Я даже не до конца уверен, что правильно говорить «он». Иногда соприкосновение бывает таким, что хочется сказать: она, Единая, потому что это как ласка матери или возлюбленной... А впрочем, какое имеет значение — он, она? Единственное, что надо знать, — то, что его благость совершенна. Где есть любовь и радость, где люди надеются и творят — там он. Где этого нет — там есть кто угодно, кроме него. Но ты ведь и без меня все это понимаешь, не так ли?

Я машинально кивнула, пытаясь распутать клубок собственных мыслей. Было трудно понять, есть в словах Раэмо какая-то зацепка или нет. Мать, Единая... «Достойнейшей бывает та мать, что оберегает, не мешая развитию» — эту строку из «Поучений Ассиди» я затвердила еще в далеком детстве, разбирая по складам прописи, начертанные для меня Салу- ром. Развитие — распад — «тулед» — «шагадес»... Да ерунда это все, можно подумать, я до сих пор не понимала, что наш Единый, совершенный в своей благости, и тот, кого Малабар- ка звал Незримым, а люди Мартиала — Гневным богом, так же противоположны друг другу, как свет и тьма...

Или все-таки понимала, но не до конца? Ведь и тьма не отдельная стихия, а просто отсутствие света!

А впрочем, что мне толку во всех этих выкладках, если я своими глазами убедилась, что никакого развития в этой разнесчастной Империи давным-давно нет! Один сплошной распад...

— Похоже, я, сам того не желая, только сильнее запутал тебя. — В который уже раз я подивилась проницательности Раэмо. Словно голова моя была стеклянной и творящийся в ней хаос можно было увидеть обычными глазами. — Что поделать, я никогда не умел все раскладывать по полочкам, как мой учитель или тот, кого я закрыл своей арфой во сне...

Я вздохнула.

— Знаешь что? Спой мне ту песню, которая пришла к тебе ночью. Мне почему-то кажется, что таким способом ты выражаешь свое видение мира куда лучше, чем пытаясь что-то объяснить... — Я осеклась. — А впрочем, ты же сложил ее на своем родном языке, так что все равно я ничего не смогу понять.

Лицо Раэмо просияло так, что я начала смутно понимать, каково это — все время быть с Единым в одной комнате.

— Ничего нет проще! Я уже давно перевел ее на язык Империи.

Он тронул струны... Голос его инструмента оказался глубок и чист. Я не так уж много смыслила в музыке, но мне показалось, что арфа Раэмо настроена ниже, чем принято в Хитеме, и, пожалуй, это придавало ее звучанию особую проникновенность.

Вступление было довольно долгим, из нескольких фраз, и только после этого голос Раэмо сплелся с голосом арфы:

На словах «Прекрасная Лань» голос Раэмо странно возвысился, и... я не поняла толком, что же произошло, но и солнце словно вспыхнуло ярче, и музыка зазвучала удивительно громко и отчетливо:

Что, что такое творилось СО МНОЮ? Никогда прежде не испытывала я ничего похожего — меня и Раэмо словно накрыли непроницаемым куполом, отделяющим от всех прочих людей. Вот только внутри этого купола помещался целый мир, и мир этот был ярок, как никогда; словно синева моря, зелень лавров и рыжевато-красные склоны Кермии только что вышли из-под кисти искуснейшего художника... объяснить свои ощущения понятнее мне было не под силу.

Раэмо тряхнул головой — солнце вспыхнуло в светлых волосах, и на миг вокруг головы певца-талтиу возник светящийся ореол. В этот миг я готова была принять его за кого-то большего, чем обычный человек, но не умела обозначить словом это большее.

Неужели и я, когда пела ветру в нашей утлой лодке, казалась Малабарке ослепительным сиянием, заключенным в человеческую оболочку?

Он уже доиграл и убрал руки со струн, а я все еще слышала над собой последние тающие аккорды и никак не могла осознать, что песня кончилась.

Наши взгляды снова встретились. И тогда я, надежно защищенная своим куполом от любого страха и любой скверны, выговорила, как во сне:

— Ты сказал там, под землей, что нашел то, что искал, потому что твоя песня была предназначена именно мне. Ведь так?

— Да. — Это короткое слово упало, как созревшая ягода в подставленные ладони. — Я долго не понимал, о чем эта песня, но увидел тебя и понял: ты и есть Прекрасная Лань.